|
Кто ваши родители?
Они — люди с неполным средним образованием (школа-восьмилетка). Мама родилась в крохотном селе Богуславец под Владивостоком, отец из шахтёрской династии, уроженец Новокузнецка. Мама работала экспедитором, кладовщиком, заведующей магазином. Отец — водитель. Беспартийные. Из моих предков, в обозримом прошлом, выше всех по социальной лестнице поднялся отец мамы, работавший долгое время директором сельской школы.
В какой среде росли?
В уникальной: советское общество, с элементами антисоветчины и белогвардейщины. Мне, после рождения в Тёплом Ключе (жителям Якутии он больше известен как аэропорт «Хандыга»), почти год пришлось балансировать между жизнью и смертью. Затем врачи сказали: увозите на «материк», иначе не выживет.
Через четыре года, когда окреп, мы вернулись и дальше жили уже в райцентре. До шестого класса был круглым отличником и примерным пионером. Пока меня не отправили в «Артек». Тут надо ставить два «не», поскольку медики усмотрели во мне неподтверждённый порок сердца и главный врач районной поликлиники решила не рисковать карьерой. Так я впервые стал невыездным.
Случайно, из вечерних кухонных разговоров мамы с гостями, мне стало известно, что на самом высшем районном уровне кто-то решил, что надо отправить другого мальчика. Наверное, именно тогда окружающий мир для меня бесповоротно изменился. Но, особого внимания на переход рубежа я не обратил.
Кухни в те времена, вообще, становились информационными центрами. Особенно, когда приходили гости. А гостей у нас всегда было много. И великолепная слышимость...
Стоит сказать, что десятилетку я закончил с трудом, с одним из худших аттестатов в классе. На тот момент мне уже хватало внешкольных знаний:
— о том, что Хандыга была лагерным пунктом;
— об истории появлении названия «Кровавый ручей»;
— о том, что лагеря на всём протяжении Магаданской трассы ставили через каждые 12 километров, потому что в НКВД считали шестикилометровый прогон арестантов на объект и назад максимально допустимым;
— и тому подобных.
В 17 лет я впервые побывал на официальном допросе в районном КГБ. Допрашивал меня сам начальник, запись велась на магнитную ленту. По его словам, в практике ведомства, это стало первым официальным допросом несовершеннолетнего в СССР. Полагаю, он преувеличивал.
С коллегами, в районном Доме Культуры «Манчары». Слева направо: Наталья Рогова, Сергей Шинкарев, Дмитрий <...>, <...>, Сергей Талипов, Оксана Тарских. Приблизительно, 1988 год. Автор фотографии неизвестен.
Какие яркие эпизоды из детства и юности врезались в память?
Таких эпизодов бесконечно много, благодаря моему восприятию мира и тем людям, что меня окружали. Расскажу об одном, самом первом: мне три года, сумерки, отец в рейсе, мама учит меня читать, в полутёмной крохотной кухне. Я рыдаю, потому что слова складываются в предложения и я их озвучиваю. Но, абсолютно не понимаю, что это всё значит.
Мама тоже иногда плачет и говорит: надо, Серёжа, потерпи.
Детские книги были недостижимой роскошью. Мама учила меня по журналам и газетам. Потому что, из «Букваря» я вырос моментально.
В четыре года бегло читал, чем привёл в изумление лечащего врача в больнице, куда меня привезли с очередным воспалением лёгких. Нянечки пользовались моими знаниями: в период выздоровления мне давали старый медицинский журнал и я декламировал его, с выражением, другим детям в своей палате.
Дети не бесились, нянечки отдыхали, врач спрашивал мою маму, прибегавшую вечером с работы, как она это сделала. Мама отвечала: со слезами...
Первый класс Хандыгской средней школы. Слева направо, внизу: Александр Сердцев, Сергей Прасолов, Фёдор Мехоношин, Сергей Исаенко, Андрей Александров, Сергей Шинкарёв, Сергей Матишов, Анатолий Казанцев. Слева направо, выше: Фёдор Анохин, Людмила Зубкова, Сергей Поляничко, Александр Азоркин, Галина Булгакова, Светлана Доброходова, Светлана Шапиро. Слева направо, выше: Андрей Дёменко, Елена Горбунова, Людмила <...>, Светлана <...>, Владимир Васильев, Фёдор Калмыков, Светлана Исаенко, Алексей Павлов, Галина Журавлёва. Слева направо, вверху: Вячеслав Коровин, Вячеслав Гордеев, Жанна Кулешова, Сергей Горбунов, Надежда Осиповна Прокопьева, Ирина <...>, Виктор Болгарчук. 1973 год. Автор фотографии неизвестен.
Какой была тогда Хандыга? Опишите тех обитателей.
Хандыга была тёмной. Два десятка угольных котельных десятилетиями поддерживали визуальный образ посёлка на градиенте, от серого к чёрному. Никого это не удивляло и никому не мешало. Коротким летом отплёвывались, отогревались и снова ныряли в привычную зиму.
Хандыгчане диссонировали с посёлком, на первый взгляд. Мой учитель русского языка, Клавдия Тихоновна, закончила МГУ с третьего раза. Дважды её выгоняли, один раз принудительно лечили, «красный» диплом не дали из-за «политического» отца, отбывавшего срок у нас, в Якутии. Я запомнил её навсегда — моего главного Учителя.
Она лупила меня линейкой по башке, когда я пытался делать честные глаза, не выучив урок. Её до слёз огорчало моё пренебрежительное отношение к литературе. Она кричала: Шинкарёв, ты не имеешь права — и смысл её слов дошёл до меня значительно позже.
В бараке, где мы жили в первые хандыгские годы, за стеной гремел печатной машинкой сосед, дядя Серёжа, со смешной фамилией Чиликин. В прошлой жизни, на «материке», будучи пилотом «кукурузника», он нечаянно залетел из Амурской области в Китай, чем поставил мир на грань «чудовищной катастрофы». Что там происходило дальше — неизвестно, но в Хандыге он работал геологом, на лето уходил в «поле», а зимой пил и писал книгу, в полном одиночестве.
Деньги за летнюю пахоту, долговязый и жилистый дядя Серёжа, предусмотрительно отдавал на хранение моей маме. Она, безошибочно угадывая окончание очередного запоя, готовила бульон и заводила большую стирку.
Оклемавшись, сосед садился печатать. Оставалось совсем немного до завершения его труда, но отцу дали квартиру и мы переехали. Барак с клопами и лётчик Чиликин остались в прошлом. Его книгу никто никогда не прочтёт...
Хандыга того времени пестрела биографиями и хвастала людьми. Она не берегла их, а они не боялись показать себя. Посёлок был той самой точкой Земли, дальше которой не сошлют.
Художник Боря Суков, измождённый, с редкими волосами на голове и бородёнкой молодого Чехова, с плохими зубами и мечтой вернуться в родной Киев — один из немногих, кто не скрывал недовольства всем и вся. Законченный энциклопедический алкоголик, он крыл систему и её строителей как хотел, потрясая сжатыми кулачками — пока водились деньги. Когда они заканчивались, Борис возвращался в мастерскую при районном отделе культуры, где молча рисовал Ленина и лозунги для партконференций.
Встречая моих спившихся ровесников, я невольно вспоминаю художника Сукова. Всю свою жизнь он пил и занимал деньги на пропой. И сегодня у меня нет ни одной причины, чтобы отозваться о нём с презрением: выходя из «штопора», Борис отстирывал свой единственный костюм, просил в бухгалтерии аванс и первым делом шёл отдавать долги. Копеечные, рублёвые, неважно — он никогда о них не забывал. Просил прощения и отдавал.
Ту Хандыгу нельзя считать идеальным местом для жизни. И та эпоха не была идеальным временем. Но, они сошлись на моей юности «перекрестьем прицела». Мне оставалось только взрослеть под взглядом небес.
Дебаркадер — так назывался в Хандыге плавучий причал для пассажирских судов. Приблизительно, восьмидесятые годы прошлого столетия. Автор фотографии неизвестен.
На тему первого допроса в КГБ. Какой был формальный повод пригласить вас? Что именно хотел знать начальник? Что вы ему отвечали?
Школьный приятель уехал на «материк» после восьмого класса и там связался с иностранцами: фарцовка, валюта и прочие «страшные преступления» за ним числились, якобы. На самом деле, это больше предположения, чем факты. Мы иногда созванивались, говорили откровенно о многом. В том числе, о «вражеской музыке». Разумеется, все разговоры слушали.
Работу со мной, полагаю, вели в профилактических целях: я читал «самиздат» и давал читать другим. За него тогда сажали. Начальник районного КГБ, душевный человек, явно хотел меня предостеречь. Остановить, пока не поздно.
Отвечал я, уже тогда, правильно: то, что хотели слышать и ничего, по сути. Русская зарубежная литература помогала, в этом плане.
Тот приятель-валютчик, к слову, лет пять назад занимал важный пост в районном отделении известной партии, активно строил «вертикаль».
Как вы проводили время? Какие были увлечения?
Увлечения типовые: от стрельбы из самодельного лука, в дошкольном возрасте, до угона ничейных мотоциклов с милицейской штрафной площадки. Взрывали карбид на стройках, испытывали огнетушители, экспромтом ходили в походы, носились по крышам и так далее...
Таинственным образом, мне всегда удавалось водить дружбу с компаниями оболтусов, превосходящих меня по возрасту. Соответственно, и развивался я быстро, но не всегда в правильном направлении.
Отчётливо помню, как один из моих «наставников» вернулся из республиканского пионерского лагеря, с огнестрельным оружием — самодельным пистолетом, «мелкашечного» калибра. С этого момента, мы все превратились в конструкторов-оружейников.
Трубка из спинки кровати, пружины из велосипедного седла, дверной шпингалет, топорище, немного умения — и вот ты уже бесстрашный Зорро...
Через неделю, в лесу, одному из нас пуля попала в ногу. Как удалось это скрыть, до сих пор не понимаю. Но, тягу к оружию нам отбило надолго.
Сотрудник РОВД Александр Анфилофьев по кличке Амбал (слева) и Сергей Шинкарев, во дворе дома по улице Октябрьская, в Хандыге. Приблизительно, 1983 год. Автор фотографии Дмитрий Кирусенко.
Остались ли сейчас в Хандыге близкие?
В прошлом году уехали последние родственники, их семья живёт сейчас в Якутске. Формально, троюродная тётушка и её дети. Но, для меня они — исключительно близкие люди, оказавшиеся рядом в один из переломных моментов.
В Хандыге остались друзья. Несмотря на разницу во взглядах, в том, кто чего достиг и кем стал — они остаются для меня теми, кем я узнал их 20-30 лет назад. Как они были героями моего творчества, так и сейчас дарят сюжеты: от чудовищных злодеяний до великой любви.
В какой момент начали понимать, что сам государственный строй вам претит?
Переломных моментов можно вспомнить десятки. От мелких, когда открытием для меня становилось презрительное отношение отца ко всяким лениным-брежневым вкупе с КПСС — до глобальных столкновений, эмоции от которых свежи и сейчас, спустя десятки лет.
Никогда не забуду, как мою маму арестовали на улице, с мешком, в котором была шуба. Она несколько лет просила руководство ОРСа (главная торговая организация района) разрешить ей покупку этой вещи. Обычно талон на шубу, на Крайнем Севере, можно было получить раз в один-два года. Без талона (читай — без очереди) они не продавались.
Но, так как мама работала в торговле, начальство уговаривало её потерпеть — мол, на нас все и так пальцами показывают. Пять или шесть зим она проходила в каких-то обносках, пока её не назначили директором магазина. Видимо, в тот момент руководству стало неловко, что директор одевается хуже продавцов.
Получение талона на шубу обсуждалось у нас дома так, как если бы сейчас я получил Нобелевскую премию по литературе. Мама всегда вела себя предельно скромно, до аскетизма. Сейчас я понимаю, как ей хотелось этой обновки — без блата, без унижений, честно и заслуженно одеть на себя красивую тёплую вещь.
Отец был в долгом рейсе, ушёл на Магадан. Хранить купленное в магазине запрещалось, внеплановая проверка могла вскрыть излишки. Мама положила шубу в мешок и пошла с ней домой, по тёмным ледяным улицам. Перед домом её остановили, посадили в машину и увезли на допрос.
Под утро отпустили с извинениями, законность покупки подтвердилась. Я учился в седьмом классе. В моём лице советская милиция приобрела тринадцатилетнего подростка, который с того момента начал готовиться к аресту. Пока в мыслях.
В чем заключалась антисоветская деятельность?
Запрещённая литература стала базой такой деятельности. Дальше по нарастающей: распространение и обсуждение «самиздата», публичная «агитация и пропаганда» путём сочинения стихов и песен, а также — их исполнения в публичных местах. А ещё, я первым перестал вставать при исполнении гимна «союз нерушимый», на публичных мероприятиях, чем сильно нервировал руководителей районного уровня.
Первомайская демонстрация в Хандыге. Приблизительно, восьмидесятые годы прошлого столетия. Автор фотографии неизвестен.
По какой статье обвиняли?
Тогда это была восьмидесятая: уклонение от очередного призыва на действительную военную службу — и относилась она к «особо опасным государственным преступлениям» (Уголовный кодекс РСФСР 1960 года, особенная часть, глава 1).
Должен сказать, что никакого уклонения не было. Был отказ.
В восемнадцать лет, полуслепым, я просился в армию, мечтая попасть в Афганистан. Для этого выучил таблицу проверки зрения — строку над красной полосой — и успел обдурить несколько медкомиссий. На республиканском сборном меня вычислили, заглянув в глазное дно.
Через три года, будучи уже отцом маленького сына, получаю повестку о призыве. Оказывается, министр Язов с перепугу — именно с перепугу, потому что не хватало срочников для боевых действий в Прибалтике, Средней Азии и на Кавказе — решил, что можно призывать тех, у кого «минус восемь» диоптрий.
Не уклоняясь, не прячась, я написал отказ от службы: Афган закончился, а воевать со своими считал неприемлемым. Меня уговаривали одуматься десятки людей, от школьных друзей до военкома и секретаря райкома партии. Дошло до того, что военком просил отказаться «от отказа», обещая, что он оставит меня дома.
Как проходил судебный процесс?
Открыто и скучно. Судья дремал, публика волновалась, все осознавали, что будет реальный срок. Кроме представителя военкомата и прокурора, остальные поддерживали меня. За час все высказались, я произнёс пламенное последнее слово, объявили перерыв.
Домой пошёл один, сказал, что хочу побыть с женой и ребёнком. Супруги не было в зале суда, она ждала дома. Посидели, помолчали, попрощались. Взял заранее собранную сумку и пошёл на приговор.
Через полчаса одели наручники и увели в камеру.
Гораздо интереснее шло следствие. Вёл его брат лидера известной, на тот момент, группы «Чолбон». С ними мы неоднократно выступали вместе, в Якутске, в Мирном и ещё где-то, дружили, общались, мечтали о совместных гастролях.
На мой взгляд, «Чолбон», на тот момент, стал высшей точкой развития современной якутской музыкальной культуры. Без грамма фальши, на грани ревякинского безумия и башлачёвского саморазрушения.
Мы всегда выступали после них и я обязательно смотрел их работу из-за кулис, превращаясь в зачарованного истукана. А теперь представьте, что меня допрашивает тот, кто наизусть знает их песни. Конечно, со следователем нам было о чём поговорить.
Мне попался образованный и воспитанный человек, которому по долгу службы выпало меня посадить. Кажется, его такой факт тяготил больше, чем меня. Несколько раз он заводил разговор о том, что мне надо одуматься, предложение отвергалось и дальше мы свободно и с удовольствием говорили «за жизнь».
Дважды ему пришлось нарушить должностные обязанности: он разрешал мне, находясь под подпиской о невыезде, путешествовать по стране, с гастролями. Оба раза под моё честное слово, которое я сдержал. Он, на время моего отсутствия, не присылал мне повесток.
У меня даже паспорт, на период следствия, не отобрали. Все, кто меня сажал, так или иначе пытались дать мне шанс. Но, я не хотел бегать.
Группа «Картинки для взрослых» на фестивале «Мирный поёт о мире». Слева направо: Сергей Шинкарев, Вячеслав Нешто, Юрий Климов. Май 1989 года. Автор фотографии неизвестен.
Каково было общество?
Такое же, как сегодня, только образованнее и беднее. Большинство не собиралось встраивать себя в государство, потому что без него жилось вполне нормально. Представители власти, в основном, тоже особо не отрывались от реальности. Не существовало собственности, невозможным было накопление богатства и страна застыла на пороге немыслимых перемен.
Завтрашний день воспринимался как космос, неизведанный, бесконечный, страшный и захватывающий. Кроме того, надо помнить, что в отличии от центральной или южной части СССР, на Крайнем Севере практически не было коррупции и даже мелких взяток не брали. Никакие проблемы не решались деньгами: ценились только слово и дело.
Вот в таком романтичном мире я и начал свой путь индивидуалиста. Поверьте, среди благородных следователей и прокуроров это было совсем не трудно.
Вас осуждали или понимали?
Осуждало большинство, понимали немногие, напрямую поддерживали единицы. Тайком помогали государственные чиновники, милиционеры и прочий служивый народ. Они же, правда, и предавали — что сделаешь, издержки производства. Скорее, подводили. Определение «предательство» здесь неуместно. Вычеркнем за высокопарностью.
Огромное количество людей поддерживало меня в разных частях страны и даже за рубежом. О масштабах стал узнавать только после освобождения.
Были ли в обществе сочувствующие? Те, кто также презирал советскую власть?
Конечно, особенно среди моих сверстников. Также, не стоит забывать о тех, кто прошёл лагеря. Они, их родные и близкие, стали вполне значительной частью общества, на тот момент. Тем более, что и «уголовные», и «политические» зачастую одинаково терпеть не могли «красных». Их субкультура, опыт, традиции заметно влияли на формирование общественного мнения.
Тюрьма. СИЗО 16/1. В этом сюжете хочется подробностей: изоляция в одиночке, пытки, общая «хата».
Никаких пыток не было, кроме той, что устроил сам себе я: голодал по-настоящему и к еде, после освобождения, отношение переменилось навсегда. Медицина утверждает, что необратимые психологические изменения наступают на тридцатый день голодовки. По своему опыту скажу — гораздо раньше.
В остальном, рассказать о тюрьме особенно нечего: пробыл в заключении всего три недели, от первого до последнего дня был лишён переписки, передач и свиданий. Неделю провёл в так называемой «вышаковской» одиночке, зачем и почему — не спрашивал.
Проводили ещё некоторые плановые мероприятия, типа акций устрашения или фальшивых писем от близких. Но, меня это всё особо не трогало. Задубел ещё до суда и приготовился умирать.
Кто за вас заступался на воле? Были ли в те годы в Якутии политзаключенные?
Были или нет, не знаю, меня в прессе называли «первым, времён перестройки». Такие яркие и категоричные определения всегда ценились публикой.
В мою поддержку выступали тысячи людей, подписи собирали в Якутске и в Москве. Высказывались те, с кем я никогда лично не встречался, от безымянных прохожих, до Валерии Новодворской и Amnesty International. Владислав Листьев, случайно оказавшись в Хандыге на юбилейных поселковых торжествах, упомянул обо мне в своём выступлении. На память от него, у меня дома тогда остался виниловый диск Башлачёва, с надписью «Серёжа! Держись!» .
Масштабы акций в мою защиту показались мне чем-то невероятным, когда я вышел на подгибающихся ногах из СИЗО. Оценить действительность не представлялось возможным, все мысли кружились вокруг еды, единственным значимым чувством ещё многие месяцы оставался голод.
Но, одно открытие здорово поразило: оказалось, меня защищал один из лучших и самых дорогих адвокатов Якутии. Нашёл его для меня, мой школьный учитель физики и — начальной военной подготовки. Человек, которого я всегда считал «винтиком в машине»; солдафон, как мы полагали в классе, тоскуя на его уроках; оживший герой гоголевской «Шинели», как мне казалось до того момента.
Анатолий Антонович стал тем, кто впервые заставил меня увидеть окружающий мир по-настоящему многомерным. Вернувшись почти с того света, я принялся выстраивать систему ценностей заново. И эта увлекательная мозаика оставляет для меня ещё много загадок...
Освободились и уехали? Как складывалась дальше жизнь?
Вернулся в Хандыгу и продолжил жить, по мере возможностей. На официальную работу меня не брали, люстрации не произошло, Советский Союз стал медленно восстанавливаться, в уменьшенном масштабе. От голода мою семью спас, опять же, неожиданно для меня, отец моей одноклассницы, первый кооператор в посёлке.
Он бесстрашно и почти демонстративно принял меня на стройку, чернорабочим. Затем, без оформления, по какому-то липовому договору, мне дали подработку в отделе культуры. Там меня «прикрывали» те, кого в зарождающемся капиталистическом обществе называли «бывшие партийные функционеры».
Года через два-три жизнь наладилась и я стал «как все», с поправкой «местная знаменитость» и «молодёжный лидер».
Группа «Картинки для взрослых» в районном Доме Культуры, в Хандыге. Слева направо: Михаил Леонтьев (спиной), Юрий Климов, за баяном Сергей Шинкарев. Июль 1989 года. Автор фотографии неизвестен.
Вы пишете стихи, статьи, эссе, ведете свой сайт, присутствуете в социальных сетях. Путешествуете, редактируете и снимаете. Откуда столько творчества?
Со стихами, кажется, закончил. После прочтения Бродского создание рифм перестало приносить удовлетворение. Остальное — предназначение, которое невозможно не исполнять. Можно ошибиться лишь в его выборе и тогда жизнь человека становится трагедией.
Чем заняты сейчас?
Снимаю документальные фильмы-путешествия и телевизионные передачи. Дистанционно преподаю. Сочиняю. Подрабатываю водителем.
Веду множество информационных веб-ресурсов, в числе которых, кроме прочих, новости из тюрем и лагерей России.
Выступаю в роли консультанта для людей, которые начинают деятельность в интернете, в некоммерческом сегменте сети.
Расскажите о путешествиях, о крайней поездке от истока до устья Лены.
О них не расскажешь. Каждый маршрут — часть жизни, необъятная часть, переполненная эмоциями. Поэтому, стараюсь каждую поездку зафиксировать в отдельном произведении: в текстах, в фотографиях, в клипах или фильмах.
Вы оппозиционер. Оппозиционеров бывших не бывает? Расскажите о своих причинах нелюбви.
Не могу согласиться. Максимально дистанцироваться от государства, любого, и не иметь с ним никаких дел — вот мой способ существования в административных границах. Никакая это не оппозиция, мне просто «до лампочки» государство, как бы его не называли — Великая Русь или Великая Намибия.
Пока оно не трогает меня и моих близких по-серьёзному, всё ровно. Если трогает, велик риск возникновения ситуации «коса-камень». Поэтому, стараюсь чтобы оно не замечало меня, а сам не замечаю его. Иначе не выжить: я не согнусь, а оно не отступит.
Моим взглядам не отвечает ни один режим на планете, даже самый демократичный. Это проблема разрешима только на уровне ООН, но механизма выполнения требований частного лица у этой организации нет.
А у меня, соответственно, нет причин любить всю эту театрализованную гоп-компанию «отцов нации».
Кто вы сейчас?
Часто спрашиваю себя об этом. Объективно — пожилой мужчина, без вредных привычек.
К чему двигаетесь?
Собираюсь снимать игровое кино. Возможно, в следующем году сделаю первую короткометражную ленту.
Что занимает ваш ум сейчас?
Эпоха. Став свидетелем гибели империи, хорошо бы дожить до поминок.