Владимир Слепак (1927-2015)

Красиво старели Володя Слепак и Маша. С достоинством. Стали медлительными и величественными. Не ныли. Не кряхтели на каждом слове, что старость не радость. Когда совсем уж стало невмоготу одиночество - дети их жили в Америке - они перебрались к детям. Казалось диким, что Израиль остался без Слепаков. Но старость диктует свои законы - детей в Израиле никто бы им не смог заменить. Они уехали совсем больными - Володя с трудом передвигался, перенёс операцию на сердце; Маша теряла зрение.

Не знаю, как у других, но как бы ни выглядели Слепаки, при виде их в моём сознании всегда возникали картины уже далёкого прошлого, прошлого, намертво связанного с этой великой парой. И не удивительно - была ли ещё фамилия, произносимая в СССР евреями и чекистами с 1970 по 1988 годы столь же часто, как ставшая легендой «отказа» фамилия Слепак?

Многие ли ставят целью своей жизни прослыть знаменитыми? Кто считал... Но Слепаки уж точно такой цели себе не ставили – жили, как могли, как могли - трудились, как умели - любили, как мечталось – мечтали... И когда грязный сапог коммунистического самодержавия попытался растереть их чувство свободы и гордости, они оказались таким отчаянными, таким неуправляемыми, таким непобедимыми, что сапог этот, со скрежетом пробуравив серый асфальт, так и остался в пробуравленной им яме. А Слепаки, две красивые, чуть отяжелевшие птицы, немного помятые, охрипшие, чуть с одышкой, навеки покинули проклятое отечество.

И вот, не стало Володи Слепака. Смерть, как будто очнувшись, стала подряд косить славное племя многолетних «отказников» - Юлик Кошаровский, Борис Орлов, Марик Нашпиц, Володя Престин, а теперь и Володя Слепак... И вспомнилось мне давнее, 2006 года, интервью с ним.

Удобно устроившись на низком кресле, бородатый, тяжёлый, пузатый, но весёлый, со своей неповторимой, неторопливой, басовитой, только ему присущей - слепаковской - хрипотцой, он рассказывал (рядом, естественно, сидела Маша):

Володя: - Я в отца, Соломона Слепака. Он родился в 1893 году в местечке Дубровно, недалеко от города Орша. Классическое местечко... Непутёвый, свободолюбивый Соломон, ученик йешивы, в 13 лет сбежал из дома в Оршу, поселился на чердаке дома, милостиво предоставленного ему другом отца, поступил в реальное училище, окончил его и, чтобы избежать обязательной службы в армии, бежал из Орши, прошёл пешком пол-Европы, добрался до Гамбурга, устроился помощником кочегара на пароход и на нём отплыл в Нью-Йорк! Поселился у тётки в Бруклине. Работал на кожевенной фабрике, потом торговал посудой с тележки. И ведь что вытворял: совал тележку под проходящий грузовик, учинял скандал и получал вполне приличные компенсации за изуродованную тележку и разбитую посуду. Мыл окна в небоскрёбах – очень востребованная тогда специальность. Поступил на медицинский. Окончил три курса, и в это время в России грянула революция. И мой уже вполне американизированный папаша решает отправиться в Россию помогать революции! Но из Америки в Россию тогда попасть было очень трудно, и отец бежал в Канаду, где был пойман, возвращён в Америку, но он снова бежит в Канаду, поселяется в Ванкувере. Хочу добавить, что отец к этому времени отлично владел и английским, и французским, а русский и идиш, естественно, остались при нём. Из Ванкувера отец благополучно прибывает во Владивосток. А там Колчак. Со свои другом Войтинским, также прибывшим в Россию из Канады, они устраивают подпольную типографию, выпускавшую революционные листовки. Их отлавливают и приговаривают к смертной казни! В последний момент они помилованы и осуждены на вечную (!) каторгу. Но что такое каторга в революционном бардаке? Отец и Войтинский организуют там боевую ячейку и устраивают переворот. Зона каторги объявлена зоной советской власти! Колчака в это время уже сдуло, и отец назначается первым председателем Совета депутатов трудящихся острова Сахалин. Так началась его карьера партаппаратчика. В войну втягивается Япония. Руководство Сахалина вынуждено бежать на материк. Стояла суровая зима. Они шли через Татарский пролив – а его ширина даже в самом узком месте сорок километров - на лёгкой лодке, перебрасывая её по льду от полыньи до полыньи. Как только живы остались?.. Добрались до Николаевска-на-Амуре. Отец немедленно включился в партизанскую войну против банд Семёнова. Был командиром партизанского отряда. Воевал рядом с партизанским отрядом, которым командовал А.А. Фадеев. Сдружился с ним и стал прообразом командира отряда Левинсона в романе Фадеева «Разгром». Не имею оснований сомневаться в этом, потому что слышал эту историю из уст отца, а такие вещи не выдумывают... Отец не был тщеславен...

Довоевался он до того, что стал командующим фронта, заместителем самого Блюхера. Фронт победно добрался до Читы. Там отец сдал военные полномочия и был назначен главным редактором газеты «Дальневосточная правда». А дальше - просто детектив! Его друга Войтинского посылают в Китай налаживать связи с китайскими коммунистами. Его там сажают в тюрьму, и Соломона Слепака отправляют в Китай выручать незадачливого посланца. И отец, кого-то подкупив, - я уж не помню подробностей, да отец и не очень распространялся на эту тему, - привозит Войтинского в Москву. Между прочим, в то посещение Китая отец познакомился с Сунь Ятсеном. Есть фото отца с ним, с дарственной надписью «Дорогому тов. Слепаку».

В это время, кажется, год 1923-й, организуется Телеграфное Агентство Советского Союза (ТАСС), и отца от этого агентства посылают в Японию. Но ехать туда можно только женатым, и отец, имея кучу баб, тем не менее, едет на родину и быстро выбирает себе жену из семьи знакомого раввина – Фаню, мою мать. Перед самым отъездом уже женатого отца вызывает к себе сам Литвинов (его настоящая фамилия – Валлах), тогдашний заместитель наркома иностранных дел, и говорит, что «во всём мире кричат, будто революцию совершили евреи и сейчас они занимают в СССР все важные посты, поэтому негоже тебе ехать в Японию с таким ярко выраженным еврейским именем-отчеством, как Соломон Израилевич...» И отец переквалифицировался в Семёна Игнатьевича, а я, соответственно, получил отчество «Семёнович» вместо полагающегося «Соломонович».

В Японии отец посещал весьма знатные дома, у него, например, сохранилось приглашение на приём к императору. За отцом быстро установили слежку. И страшно мстили ему, подозревая, и, скорей всего, не без оснований, что он является агентом советской разведки. Отец и мать совершенно были убеждены в том, что родившегося там первенца, девочку, японцы намеренно умертвили, когда вытаскивали её из чрева матери щипцами. И вторую девочку, родившуюся в 1924-м, - мою недавно умершую сестру Розу, - тоже хотели умертвить тем же способом, но она выжила. На всю жизнь у неё остался шрам от щипцов. Потом родилась двойня – два мальчика. Оба были умерщвлены!! В это невозможно поверить, но я уже говорил, что отец никогда не врал. После этого беременная мною мать заявила, что будет рожать только дома. И я родился в нормальном советском роддоме в октябре 1927 года. Когда мне исполнилось два месяца, отца отозвали из Японии и направили корреспондентом ТАСС в Китай. И по дороге из России наш поезд перехватывает какая-то банда. Всех выбрасывают из вагонов и ведут на расстрел. Ведут по живому коридору, образованному страшной, злобной, ненавидящей большевиков толпой. Конец, короче... И тут мама, державшая меня, трёхмесячного младенца, на руках в сопровождении крошечной Розы, с рёвом вцепившейся в её юбку, закричала: «Люди, за что вы нас убиваете? Что мы вам сделали?» И представь, бабы сжалились, в каком-то месте расступились и поглотили нас, всей семьёй. Насколько я помню из рассказа отца, всех остальных расстреляли... Как добрались до Китая, не знаю, а, может, и не помню рассказа об этом своих родителей... До чёрта уже не помню...

В Китае жили прекрасно. Я знал китайский язык лучше русского. Говорил на нём совершенно свободно. Начал читать тамошние газеты. Мама рассказывала, что я был в те годы необыкновенно хорош – розовощёкий, с длинными золотистыми кудрями. Меня обожали китайские женщины. А я – их.

... С возрастом это обожание плавно перешло и на еврейских женщин. В основном – на «отказниц». И я думаю, мало найдётся среди них таких, которые при встрече с ним не были бы нежно, но сильно прижаты к его животу и расцелованы прямо в губы. Мужья не обижаются. В конце концов, Володя заслужил эту легкомысленную привилегию своей бескомпромиссной борьбой за выезд их жён в Израиль...

В разговор вступает Маша:

- Представляешь, с сестрой говорил только по-китайски! Сижу с ними – и начинается! Я заявляла: или переходите на русский, или я ухожу! Сдавались. Но по телефону трепались по-китайски ещё годами! Кстати, Володину сестру назвали Розой в честь, как ты понимаешь, Розы Люксембург, а самого Володю в честь – страшно вымолвить – самого Ленина!

Володя: - Подумать только (промолвил он это с великой грустью), у меня были золотистые кудри... И пробыли мы в Китае до 1934 года. А уехали, потому что я заболел сильнейшей дизентерией. Лечили меня в немецком госпитале. Отлично помню, как над госпиталем развевался фашистский флаг, а в вестибюле висел портрет Гитлера. Так вот, врач, лечивший меня, сказал, что в Китае меня не вылечить, и нам немедленно надо возвращаться в Россию. И отца по его просьбе перевели в Москву. Между прочим, моя дизентерия спасла нашу семью – в 1936-1937 годах весь персонал посольства был вызван в Москву и расстрелян. Уничтожили всех до единого. Отца не тронули. Но, возможно, была на это и другая причина – мне кажется, что отец тайно сотрудничал с китайскими коммунистами... Уж очень часто я наблюдал его странные, быстрые встречи с какими-то китайцами, тенями проскальзывающими в наш дом и такими же тенями исчезавшими...

Едва отец вернулся из Китая, ему предложили вновь обрести родные имя-отчество. Он снова стал Соломоном Израилевичем, но я остался Семёновичем.

Отец стал работать в ТАСС и дослужился до поста заместителя начальника иностранного отдела. Это был немалый пост и страшно ответственный. Отец отвечал за всю информацию, поступавшую из-за рубежа, и за всю информацию, идущую за рубеж. Более того, он составлял краткое резюме всей поступающей из-за рубежа информации для Центрального Комитета партии большевиков. Можешь себе представить, насколько расстрельной была его должность! И точно – в начале 1937 одновременно застрелились и начальник ТАСС, и его друг, заместитель наркома по печати, предупреждённые, что ночью их заберут в ЧК. Но отца не трогают! Он скоро из ТАСС уволился. И вновь та же история – спустя много лет отец узнал, что был в расстрельном списке, и спасло его, как он говорил, только своевременное увольнение из ТАСС. Устроился контрольным редактором в издательство «Мир», выпускавшее книги иностранных авторов, в основном, Маркса и Энгельса.

Одна только деталь, характеризующая моего отца: взамен ведомственной квартиры, принадлежавшей ТАСС, он после увольнения получил огромную трёхкомнатную квартиру на улице Горького. Но, увидев её, сказал: «Что вы, зачем мне такая большая квартира – у меня ведь только двое детей». И мы оказались в трёхкомнатной коммунальной квартире и маялись из-за этого до самого отъезда в Израиль...

Война. Отец устраивает так, что я уезжаю из Москвы вместе со школой, где училась сестра Роза. Школа была эвакуирована недалеко - в Рязанскую область. В 1941 году нас эвакуируют дальше – на Урал. Отец же остался в Москве. Рыл окопы. Попал в окружение. Чудом выбрался. Он не очень распространялся на эту тему - сколько же тайн у коммунистов! Потом его вместе с издательством «Мир» эвакуировали в город Энгельс, недалеко от Саратова. По возвращении отца приглашают на работу в Совинформбюро. Потом в Коминтерн, из которого был выделен так называемый НИИ 205, сверхсекретный, занимавшийся сбором информации от слухачей, стукачей, иностранных газет и радио. Собранный материал после окончательной фильтрации поступал не куда-нибудь, а в Политбюро! Потом, когда этот НИИ закрыли, отец был направлен на работу в Еврейский антифашистский комитет (ЕАК). Он там заведовал печатью – выпуском бюллетеней, документов собраний и т.д. Многие из ЕАК были уничтожены, а отец остался жив. Почему? Не знаю... Ведь эти сволочи и своих, а порой в первую очередь своих, под топор пускали... Кем же был отец?..

... В «оправдание» Соломона Слепака хочу лишь сказать, что некоторые евреи-деятели культуры, в той или иной степени сотрудничавшие с ЕАК, тоже остались живы - Давид Ойстрах, Эмиль Гилельс, Яков Флиер, Илья Эренбург, Василий Гроссман, Самуил Маршак...

Маша: – Я вспомнила, как в 1968 году, когда Володя сказал отцу о своём твёрдом решении уехать в Израиль, тот заявил, что «отныне мы по разную сторону баррикад». И пришёл к моей маме уговаривать её не давать согласия на мой отъезд, заявив прямым текстом: «Я не последний человек на Лубянке и сделаю всё, чтобы они никогда не уехали!»

Володя: – На пенсию его вытурили раньше времени. После уничтожения ЕАК он вернулся на работу в издательство «Мир». И вдруг вызывает его первый секретарь Фрунзенского райкома КПСС товарищ Фурцева и говорит, что он в списке увольняемых из редакции. Максимум, что она может сделать для него – это оттянуть увольнение на полгода и выбить персональную пенсию. Так отец в 1950 году стал пенсионером союзного значения. Смерть Сталина и разоблачения культа личности ничего не изменили в его взглядах. После смерти мамы в 1959 году отец женился вторично - на русской бабе, пьянице - и переехал жить к ней... Умер он в 1978 году от обширного инфаркта, через несколько дней после отправки меня в ссылку... Мне рассказывала его вторая жена, что после того, как отец узнал, что я осуждён, он сел на кровать, закрыл лицо руками и стал, раскачиваясь, истово что-то бормотать на незнакомом ей языке... И так целые сутки... Неужели он молился?.. Я хотел бы, чтобы это было так... А знаешь, отец был, при всём при том интеллектуалом, хорошо знал шесть языков, очень много читал, печатался в газетах, бывал докладчиком по международным вопросам. Основная его тема – Китай и, конечно, «Большой скачок», устроенный другим любимым его палачом – Мао Цзэдуном...

Отец много занимался мною. Самозабвенно читал мне Пушкина. Следил за моим образованием. Никогда мне ни в чём не отказывал. Много рассказывал мне о своих приключениях. Только на одно было абсолютное табу – его настоящая работа.

Маша: - Вспомнила. В году, кажется, 1956-м, сижу как-то дома, вдруг стук в дверь, открыла Володина мама. На пороге согбенный старик. «Вам кого?» «Не узнаёшь, Фаня?» «Нет...» «Да Горшков я, Горшков!» Володина мама чуть не в обморок падает...

Володя: - А Горшков этот когда-то был двухметрового роста, швырял меня, мальчишку, под потолок, через весь его череп шёл шрам от удара белогвардейской шашки. Много лет проработал с отцом в Сибири, вместе воевали, крепко дружили... И во время войны он вдруг исчез...

Маша (к Володе): - Ты дашь мне хоть слово сказать? Обнялись они, заплакали... Он рассказывает, что только-только из лагеря... И вдруг спрашивает: «Хорошую хоть пенсию за Соломона получаешь?». «Какую пенсию? Жив он и здоров, в булочную за хлебом пошёл, сейчас вернётся...». Горшков чуть в обморок не падает: «А знаешь, за что мне пятнадцать лет лагерей припаяли? За связь с «японским шпионом Соломоном Слепаком»!

... Нравится мне, с каким спокойным достоинством рассказывает об отце Володя. Не бичует, не стесняется, не врёт. Вряд ли он знал, что происходило в душе отца. Можно только поражаться, что Соломон Слепак, умный человек, знавший эту проклятую систему изнутри, с такой страстью служил ей. Что руководило им – долг, страх, неодолимая, что порой хлеще Веры, идейная упёртость, столь свойственная нашим соплеменникам? Или он всю свою жизнь изворачивался, да так, что на покаяние ни сил уже, ни времени не осталось? Но Соломон Слепак не сумел, хотя долгие годы они жили вместе, в одной квартире, передать сыну свою веру в идеалы, оказавшиеся столь лживыми, кровавыми... Если они действительно были у него... Более того, по неисповедимой прихоти судьбы он оказался отцом человека, ненавидимого коммунистической системой, ненавидящего эту систему и с великой страстью боровшегося с ней... Ибо битва за отъезд в Израиль и была, по сути, битвой с этой системой...

Плюс со взрывом перешёл в минус. Или наоборот. Так и лезет в голову: «Когда б вы знали, из какого сора / Растут стихи...» Однако ж, назвать «сором» жизнь Соломона Слепака слишком просто. Порождение бредовой, преступной идеи, он самозабвенно исполнил роль, предназначенную ему судьбой. Не поворачивается язык сказать – Богом...

Отцы и дети…

А на могиле мамы Маши Слепак, Берты Георгиевны Рашковской, отважной женщины, уехавшей в 1974 году в Израиль и посвятившей всю свою жизнь в Израиле борьбе за выезд Слепаков в Израиль, слова пророка Ирмияху: «И сказал Господь Рахели: Удержи голос твой от рыданий и глаза твои от слёз, ибо есть воздаяние за труд твой – возвратятся они из вражьей страны. И есть надежда будущности твоей – возвратятся сыны в пределы свои».

Отцы и дети…

Но вернёмся к нашему герою.

Володя: – В 1943 году я вернулся в Москву. В семнадцать лет поступил в трамвайный техникум. Экстерном сдал экзамены за восьмой класс. Нашёл подготовительные курсы, организованные Московским авиационным институтом (МАИ) – у него был тогда большой недобор студентов.

Успешное окончание этих курсов обеспечивало автоматическое поступление в институт. И через год я стал студентом приборостроительного факультета МАИ. Потом перешёл на факультет радиолокации. В 1950-м окончил институт. И что дальше? Евреев никуда не берут. Обошёл, кажется, все научно-исследовательские институты и заводы. Отец уже ничем не мог помочь - он был за ненужностью вычеркнут из советской элиты.

И до чего же сучьей была система отказа в приёме еврея на работу! Приходишь, вроде бы ты и нужен, тебе говорят: давай справку о распределении к нам. Бегу в свой институт, в МАИ. А там говорят, принеси справку, что тебя берут, тогда получишь справку о распределении именно туда. Прибегаю обратно, а мне говорят, что без справки о распределении к нам не можем выдать тебе справку о том, что берём тебя... Так и катились по кругу. Вдруг прочёл объявление об открытии первой в Москве мастерской по ремонту телевизоров. Кто открыл? Евреи! И вот туда-то я быстро получил справку о распределении. Мотал обмотки трансформаторов. Интересно, что в Израиле, в 1989 году, когда я начал работать в Тель-Авивском университете, у меня допытывали, знаю ли я, что такое телевизор?! А я, между прочим, собрал свой первый телевизор, еще будучи студентом, в 1946-м, когда в Израиле и не пахло телевидением!

А в это время Московский электроламповый завод получил статус ведущего предприятия по проблемам радиолокации, по которой СССР лет на сто отставал от Америки. Директором его был назначен зять Булганина Цветков, который выторговал у самого Политбюро разрешение брать на работу евреев. И в конце 1951 года меня берут на электроламповый в отдел приёмки военного оборудования. Поразительно, но у них не было отдела кадров! Подходил по образованию, выглядел толковым малым – начинай работать! В этом отделе я проработал полтора года, и меня перевели на проверку ламповых стендов. Потом поднялся выше – проверка стендов электронно-лучевых трубок. Мне предложили военное звание. До сих пор не знаю, какая сила заставила меня отказаться от соблазнительного предложения... Это оказалось разумным и вне связи с отъездом в Израиль, – у меня и мысли такой тогда не было! – а с будущей работой на полигонах: будучи штатским, я мог посылать куда угодно и когда угодно даже генералов. А будь я каким-нибудь майоришкой...

Не хвастаюсь, но карьера моя росла, как на дрожжах. Очень скоро от проверки стендов перешёл к их проектированию. Потом возглавил проектную группу. После сдачи первого же стенда меня приглашают на работу в жутко секретный НИИ 203. Перехожу. Начинаю заниматься чистой электроникой. Должность – ведущий инженер. Хорошо мне работалось, ей-богу, хорошо! Неожиданно вызывают в Минск, на завод, делавший опытные образцы наших разработок. Горит важный заказ. Срываются государственные сроки. Надо найти тому причины. Мне дают сутки на то, чтобы разобраться, в чём дело. Ночь просидел в заводской библиотеке. На следующий день обошёл все цеха – проверил каждое рабочее место. И, представь себе – ну, дай похвастаться, меня же знают только в качестве «отказника», - я нашёл причины срыва сроков. Представил их высокому начальству в письменном виде. И итогом этого «трудового подвига» стало назначение меня главным конструктором отдела моего НИИ 203. И я автоматически «влип» в первую форму секретности, что и обошлась мне потом в восемнадцать лет «отказа»...

Ещё через некоторое время меня назначают начальником лаборатории. Стал выезжать на полигоны, то есть на полевые испытания командных пунктов противоракетной и противовоздушной обороны, и пультов по управлению полётами «своих» и уничтожению «вражеских» самолётов и ракет... Мало того, был назначен членом Государственной комиссии по приёмке единой системы ПВО.

И это 1967 год - год, когда я уже был сионистом. Правда, ещё не активистом, а только мечтателем.

Вернёмся к знаменитому Электроламповому... Ты знаешь, кто там работал? «Великие» Драбкин, Польский, Лепковский! Наверное, я человек инерции или просто был юн и глуп и воспринимал легко и весело жизнь, как игру, но я одновременно лез и в головокружительную карьеру, и в безумно враждебный большевикам сионизм. А ведь говорил мне мудрый Драбкин: «Вова, ты работаешь на них так здорово, что потом кровью харкать будешь». Так и случилось...

Моя жизнь разделилась: мы ходили вместе в походы, пели свои песни, вели бесконечные разговоры об Израиле, о еврействе. Вначале у меня всё это вызывало только интерес. Но постепенно я увлёкся. А не дай Бог мне чем-то увлечься – я становлюсь неудержим, как медведь, вырванный из спячки.

Всё резче становились споры с отцом. Он самодовольно делился со мной: «Лучше арестовать сто невинных с одним врагом среди них, чем дать этому врагу напакостить. А среди сотни арестованных всегда найдётся хотя бы один враг. Надо только как следует постараться». Давил на меня, чтобы я вступил в партию. Я ему как-то ответил, что у его партии руки по локоть в крови. Он орал в ответ, что проливали эту кровь ради меня, что ради меня он маялся по тюрьмам и каторгам! И что же – всё напрасно?! Кончались для него эти словесные баталии, как правило, сердечными каплями.

На какую бы работу не переходил, от нашей компании я не отставал. Но, честное слово, отъезд в моём представлении казался таким недостижимым, такой всего лишь красивой мечтой, что я спокойно продолжал делать карьеру. И, честно говоря, во мне тогда диссидентства было больше, чем сионизма. Потом это слилось воедино.

Прерываю Володю: - Ну, скажи, как можно любить евреев? Вечное сидение на двух стульях, один из которых неизлечимая мечта о Сионе. Как им можно доверять? Как должен абориген относиться к еврею? Что может быть ярче примера раздвоенности еврея, чем твоя «доотказная» жизнь?

Володя: - Типичный вопрос советского галутного еврея. Будь ты американским евреем, тебе пришло бы в голову маяться своей раздвоенностью? Да будь ты трижды секретным, кто-нибудь в Америке осудил бы тебя за желание уехать в Израиль? Подписываешь пять лет о неразглашении своих тайн, и катись! Только не шпионь! А я - то ли глуп был, то ли наивен до смешного... А, может, так внутренне свободен, что и не понимал того, что делаю... Я себя не оправдываю. Я и заплатил сполна. И подошёл июнь 1967-го года. И я начал понимать, что стою перед выбором...

Маша: Июнь 1967-го! Володя преобразился. Восторг его был таков, что я мгновенно поняла – начинается новая жизнь. Я, правда, тогда не представляла, каковой она будет...

- Машенька, а когда вы поженились? Володя ещё ни слова не сказал об этом!

Маша: - Так он давно забыл! В 1951-м... Больше пятидесяти лет вместе...

...Их «Золотую свадьбу» мы праздновали в небольшом ресторане города Ришон-ле-Цион. Помню, как мы умоляли «начальницу» громоподобного оркестра не исполнять «А ты и крашенная страшненькая и не накрашенная страшная» и тому подобное, не выступать с пошлыми поздравлениями, не регламентировать наше время, а просто не мешать нам разговаривать, вспоминать... И всё получилось великолепно. В центре зала расселись все, кто имел что рассказать об этой прекрасной паре, и, по-моему, за все годы моей жизни в Израиле я так не смеялся. И что поразило - никому не пришло в голову вспоминать об их «отказных» подвигах: о бесконечных двухнедельных посадках в тюрьмы, обысках, знаменитом выходе с плакатом на балкон, наконец, пятилетней ссылке на край света, в Цокто Хангил... А вспоминали Володины ухаживания за Машей, их первые дни любви, их приключения, знаменитый на весь мир Володин храп и прочее и прочее...

... Два шлягера оркестру всё-таки удалось исполнить: «Свадебный марш» Мендельсона и песню «А ты придёшь ко мне обратно!», которую коротконогая, в годах, с огромной грудью певица провопила вместо Аллы Пугачёвой.

...И до чего ж Машка (да простит она меня, но ведь её до сих пор все называют Машкой!) была красива! И каким счастливо-звонким, неповторимым своим голосом рассказывала она байки о своём добродушно внимающем, величественно сидящем рядом супруге!

Володя: - И я делаю первый шаг к отъезду. К тому времени я закончил диссертацию, которая существовала в нумерованной тетради в моём рабочем портфеле, а портфель, как ты понимаешь, хранился в сейфе секретного отдела. После рабочего дня я обязан был сдавать портфель в первый отдел, а утром, придя на работу, при необходимости, получал его. Я хорошо помню это утро. Пришёл, получил портфель и отправляю записку: «Прошу уничтожить тетрадь под номером таким-то». Тетрадь с моей диссертацией. Тетрадь моего будущего. Моя просьба была выполнена беспрекословно. Как приказ...

В начале 1969 года получаем вызов, правда, с ошибкой. Я обалдел – получить вызов при такой должности, при такой секретности! Думаю, чекисты хотели посмотреть на мои дальнейшие действия – а вдруг вызов послали случайно, без моей просьбы? Бывало ведь и такое. Получив вызов, немедленно иду к начальнику и приношу заявление об уходе. Начальник: - «Ну и шуточки у тебя!» Через два дня вызывает: «Ладно, пошутил, и кончено. Забирай свою писанину!» Отвечаю: «Через две недели я не выйду на работу!» И ровно через две недели я не вышел на работу, а через два месяца узнал, что уже на бывшей моей работе состоялось расширенное заседание партактива, где меня наградили всеми возможными эпитетами: «змея, пригретая на груди», «враг, пробравшийся в самое сердце», «предатель», «наймит сионизма» и т. д. и т. д. Раскрыли им мою сущность чекисты...

Теперь не хватало только «отношения» отца, другими словами, его письменного согласия или несогласия на мой выезд в Израиль... Прошу: «Напиши, что против!» «Никогда не подпишу никакого документа, где будет упомянуто слово «Израиль»! Я не имею дела с фашистами!» Отец бросился в КГБ и просил никогда не выпускать меня... Что и стало для ОВИРа легитимным «отношением» отца к моему отъезду.

А я в это время стараниями Володи Престина устроился на работу в Геофизический трест – проработал там год. Проработав год, заимел право на получение характеристики для ОВИРа. Запрашиваю её. В тресте мне тотчас предлагают сделку: я получаю характеристику и взамен пулей вылетаю с работы. У отца в это время случился первый инфаркт. Навещаю его в больнице. Он спрашивает: «Не передумал?» «Нет». «Уходи и не приходи больше!»

В марте 1970 подали, наконец, документы и в июне получили «отказ» по «режимным соображениям». Собственно, другого я и не ждал. И началась «отказная карусель»...

И вновь стараниями Володи Престина я устроился на работу в Научно- исследовательский институт органической химии. Работал год, пока меня не выгнали – ну, сколько можно терпеть работника, трижды за этот год побывавшего в тюрьме (пятнадцатисуточные аресты)? За что сажали? В основном, за походы в советские и партийные организации, в приёмных которых мы сидели до того момента, пока нас не начинали силой выволакивать оттуда. Организаторов таких походов отправляли сидеть в тюрьмы на пятнадцать суток, рядовых евреев отпускали, пока из рядовых они не становились организаторами. За этот замечательный 1970-й год я сдружился с Вилей Свечинским, Хавкиным, довольно близко познакомился с диссидентами - Якиром, Габаем, Красиным. Диссидентство по-прежнему меня страшно увлекало. Знакомился с бывшими политическими заключёнными. Познакомился с самолётчиками-ленинградцами. Но в свои дела они меня не посвящали.

Слепаки в полном составе - Саня, Маша, Лёня и сам... 1971 год 

Помнишь пресс-конференцию «дрессированных» евреев на телевидении, гневно осудивших сионизм и тех «предателей», которые намеревались покинуть свою замечательную родину? Там были в числе других Райкин, Быстрицкая, Драгунский и даже Плисецкая, отца которой коммунисты сгноили в лагере. В ответ на эту паскудную пресс-конференцию мы написали знаменитое письмо «тридцати девяти» - по количеству лиц, подписавших его. Там среди других была и моя подпись. Письмо было отправлено Советскому правительству, в ТАСС и, естественно, за границу. Я остановился так подробно на этом письме, потому что оно одним из первых пробило окно на Запад. Мир узнал об «отказниках»...

Всё актуальнее становилась проблема связи с иностранцами. Однажды, кажется, в марте 1971 года Буковский пришёл поздно вечером ко мне домой с двумя иностранными корреспондентами (Слепаки жили в самом центре Москвы на тогдашней улице Горького, в десяти минутах неспешной ходьбы от Кремля) и заявил, что за ним очень плотно следят, скорей всего, на днях арестуют (и не ошибся), и мне поэтому предстоит самостоятельно держать связь с означенными иностранцами. Так начался второй этап моей «деятельности». И с этих пор меня забирали на пятнадцать суток по всякому поводу. Я думаю, раз десять... а то и больше. Поводы: съезды КПСС, сессии Верховного Совета, приезды «высоких» гостей – дважды во время визитов президента США Никсона и однажды в честь Международного симпозиума учёных... Всех мест отсидки уж и не помню – Серпухов, Подольск, Матросская Тишина, Загорск...

По счёту - второй этап его деятельности. По сути - первый и наиважнейший. За годы его «отказа», естественно, за вычетом пяти лет ссылки, не было дня, а в иные дни и часа, чтобы его квартиру не посещали иностранцы, «ходоки» к Слепаку. Они уносили от него (и не только, конечно, от него) такое количество информации о еврейском движении в СССР, что очень скоро весь Западный мир встал «на уши» для защиты закованных коммунистами евреев. Можно себе представить, как ненавидели Володю Слепака власть предержащие.

Однако ж, «ходоки» были разные. Однажды, в краткое мгновение, когда домашний телефон его не был отключён, я зачем-то позвонил ему и вместо обычного «привет» услышал:

- Слушай, ты не знаешь норвежского языка?

- Кажется, нет...

- Что делать? Ко мне пришёл простой, как я понял, норвежский рыбак, ни слова не знает по-английски, сидит уже час, пьёт чай, улыбается и норовит погладить Машку по жопе.

- Вызови милицию...

Информация передавалась им и устно, и в письмах, подписанных десятками «отказников» со всей страны. С письмами была проблема - они заключали в себе не только вопль души, но и конкретные данные об «отказниках». Иногда эти письма были столь длинны, что не умещались в нагрудный карман туриста. Да и уместившееся в нём, но найденное бдительными чекистами, могло обернуться для туриста немалыми неприятностями. И Володе приходилось фотографировать письма на узкую плёнку и прятать её, жёстко скрученную в моток, диаметром не более десяти миллиметров, в сувениры, увозимые иностранными посетителями. Он старательно высверливал в сувенирах подходящую дыру, вставлял в неё моток плёнки, закрывал кругляшкой картона и намертво, на эпоксидном клее, замуровывал оставшееся пространство подходящей по цвету крышечкой (иногда для этого приходилось покупать второй точно такой же сувенир). И это воистину произведение искусства с упрятанной в нём важной информацией уходило в свободный мир...

Когда после похорон мы собрались в Иерусалимской русской библиотеке поговорить, если хотите, поболтать о Володе Слепаке, младший сын его Лёня рассказал, как однажды отец, после тяжелейших двух часов работы, описанной выше, радостно улыбаясь, откинулся в своём любимом кресле, чтобы перевести дух и... увидел на полу, рядом с «готовым» к отправке сувениром сиротливо ждущий своей участи моток плёнки, для которого и была проделана вся эта кропотливая, трудная работа...

И никому не сосчитать в квартире его обысков.

Представьте себе, на одном из них я присутствовал, в году, кажется, 1974-м. Не помню уж, зачем пришёл к Слепакам, и только собрался уходить, раздался вежливый стук в дверь. Маша открыла - чекисты в гражданском с ордером на обыск. С ними понятая – соседка, акоголичка-проститутка лет пятидесяти, «простой советский человек», раздувшаяся от важности уготованной ей миссии. Я хотел тихо смыться, но мне почему-то было приказано остаться. «Пожалуйста, - чуть нараспев, дивным своим голосом говорит чекистам Маша, - трудитесь!» Начали они с книжного шкафа. Володя сел в своё любимое, изрядно продавленное кресло, несколько минут с удовольствием наблюдал за работой чекистов, а потом заснул, красиво захрапев, опустив свою знаменитую раздвоенную, тогда ещё только наполовину седую бороду на мерно вздымавшуюся грудь. «Посмотри, - сказал один из чекистов, простоватый, - заснул! Надо же!» «Щас проснётся, – нервно и иронично заметил второй и очень громко спросил: - Кто ж это вам поставляет всех этих Жаботинских, Ахадов Хаамов, а? У нас-то этих книжонок не печатают!» Володя спал. Спал, непритворно похрапывая, искренне и глубоко. Тогда простоватый с грохотом уронил стул. Володя вздохнул и заснул ещё громче. «Гражданин Слепак, - взвизгнул нервный, - отодвиньтесь от дивана, вы мешаете нам работать!!» А Володя продолжал похрапывать – уютно, по-домашнему. Простоватый чуть не лопнул от напряжения, передвигая кресло со спящим Слепаком. В диване ничего подозрительного не оказалось. «Слепак, - нервный чекист снова сделал отчаянную попытку разбудить его, - подпишите!!» «Я подпишу» – пропела вошедшая в комнату из кухни Маша... Я так был увлечён происходящим, что и не заметил её отсутствия. Потом подписала, высунув от напряжения язык, и соседка. Я спускался вслед за чекистами. «Спать при обыске!» – восхищённо, даже причмокнув языком, сказал простоватый, держа в руке небольшой мешок с компроматом. «Разбаловали гадов! – отозвался нервный, - но ничего, ещё не вечер!» «А мне куда?» – спросила понятая. «К ё... матери!» - заорал нервный. «А ты на меня не ори, сука! Знаешь, кем у меня папа был?»

И очень хорошо помню, как летом 1972-го года человек тридцать «отказников» собрались на Центральном Московском телеграфе, чтобы отправить телеграмму «дорогому Леониду Ильичу». Суть телеграммы – требование законного обоснования «отказов» и письменного объявления каждому «отказнику» сроков получения виз. Вплоть до получения ответа на телеграмму было решено устроить на телеграфе сидячую голодную забастовку. Хотел пойти с нами на телеграф и Володя, но принято было разумное решение в забастовке ему не участвовать (письмо он, конечно же, подписал), так как он только два дня тому назад вышел из своих очередных «пятнадцати суток», и наша акция, да ещё такого уровня, вполне могла кончиться для него настоящей посадкой в тюрьму. Он и сам чувствовал, что власти только искали для этого повод... В пять вечера нас ещё не трогали. Совещались. Вдруг появились труженики ОВИРа. Приглашали в удобное для нас время посетить ОВИР для доверительных бесед. Мы их не удостоили даже взглядом. В шесть вечера зал телеграфа начали заполнять молодые чекисты. Вплыл важный милицейский чин. Дело шло к закономерной развязке. И в этот момент появился Володя. Не усидел. Слишком малым было расстояние от его дома до телеграфа. Он выглядел усталым. Был непривычно бледен. Непривычно худ. О сидении в тюрьме в течение пятнадцати суток можно много и остроумно шутить. Но вот отсидеть эти сутки...

Едва он появился, обстановка резко обострилась. Кто-то бросился к нему и стал отчаянно просить покинуть, пока не поздно, телеграф. Он ответил, что пришёл только проведать. К нему подошёл пожилой чекист: «Очистите помещение, Слепак!» «И не подумаю! С каких пор запрещено мне посещение Центрального телеграфа?» Пожилой чекист устало кивнул головой в сторону Володи, и на того немедленно накинулись двое молодых чекистов. Володя резко вырвался. Он был страшно бледен. Они вновь набросились на него, скрутили за спину руки, согнули, но он, рыча, потащил их на себе, - крепкий был мужик, да ещё с силой, утроенной ненавистью, - тогда подбежал третий и зажал его голову подмышкой. Так, прилепившись к нему гигантскими пиявками, они поволокли Володю в таинственные глубины Телеграфа. И немедленно взялись за нас. Все мы получили тогда по пятнадцать суток, но Володю, к счастью, отпустили...

Нет, не за диссидентскую деятельность большевики ненавидели академика Сахарова и подобных ему; нет, не за сионистскую деятельность большевики ненавидели Володю Слепака, Иосифа Бегуна, Володю Престина и подобных им. Ненавидели за то, что они перестали бояться их, а, значит, разрушали главную партийно-чекисткую концепцию, гласившую, что всё живое и неживое рождается с генетическим перед ними страхом. Это великое отсутствие страха в диссидентах и сионистах и было началом конца большевистской империи.

Володя: - И ещё помню, как продырявил ногу участковому милиционеру. Достал он меня. Дня не проходило, чтобы не врывался ко мне. Люто меня ненавидел. Да и было за что – у него жуткие были из-за меня неприятности. На улице Горького, на таком ответственном, почти Кремлёвском участке, живёт «тунеядец», якшающийся с иностранцами! Так вот, рвётся он однажды в очередной раз в квартиру, а я не пускаю. Тогда он просунул в щель двери – я открыл её на длину цепочки – ногу и давай всей силой выламывать дверь. А я её только-только починил, – чекисты выломали за неделю до этого, - ну, я и психанул: схватил лыжную палку и вонзил острым концом в милицейскую ногу. Как он взвыл! Между прочим, больше я его не видел – пошёл, видно, после лечения на повышение... За «тунеядство», между прочим, я мог здорово загреметь, уж очень явным был пример Бегуна, так что, время от времени я устраивался на разные работы. Точильщик рейсфедеров, лифтёр, сторож... уж и не упомню всего.

В августе 1972 года большевики вводят «налог на диплом», то есть, при выезде еврей должен был оплатить расходы, потраченные государством на его высшее образование. Это тянуло на десятки тысяч рублей. Началась отчаянная борьба за отмену этого зверского закона. Особенно старались американцы. И Советы сдались – кажется, через год «налог на диплом» был отменён. И, как логическое продолжение этой борьбы, возникла идея глобального давления на СССР по экономической части. Если не ошибаюсь, это была идея Хенкина, блестящего журналиста, умницы – внести в Конгресс США гениальную поправку к закону о внешней торговле: режим наибольшего благоприятствования в торговле с США могут получить лишь те страны, которые следуют в своей внутренней политике «Декларации об основных правах человека», которые, естественно, включат в себя и право на эмиграцию. Мы с жаром подхватили эту идею, и ею скоро заразился конгрессмен Генри Джексон и вслед за ним конгрессмен Вэнник. Интересно, что из Израиля шли к нам тревожные призывы не ввязываться в большую политику. Нас предупреждали, что не смогут нас спасти, если Советы начнут тотальную борьбу с «отказниками». Израиль жил страхом ещё сталинских времён, мы же чувствовали, что большевики стали уже не те... В общем, совета Израиля мы категорически не послушали. Помню, что во время обсуждения в нашем кругу этого вопроса я горячился больше всех и потребовал послать израильскую «заботу» о нас – да простит меня Бог – на х... Так мы и поступили. И в декабре 1974 года после долгой борьбы эта поправка была одобрена Конгрессом США. И она навеки вошла в историю евреев как «Поправка Джексона-Вэнника». Советы скрежетали зубами. «Гнусная кучка сионистов» вошла в большую политику и страшно нагадила уже гниющей власти! Но делать было нечего, и в 1978 году получили разрешение 28 тысяч евреев, а в 1979-м – 51 тысяча! Невиданное дело! «Поправка» работала!

... В 1994 году в Иерусалиме была открыта Площадь Генри Джексона.

Володя: - Текла жизнь «отказная». Меня очень легко было найти иностранцам – Юрий Долгорукий правой рукой указывал прямо на моё окно, и, представь, я помню размноженную на ксероксе картинку-план для иностранцев, где был изображён основатель Москвы, указывающий рукой на моё заштрихованное окно. Соседи по коммуналке сбежали от нас, как от чумы. Годами третья комната была закрытой.

Вспоминаю наши «отказные» идеологические споры. Мы довольно чётко разделились на две группы: одна, к которой принадлежал и я, считала, что борьба за выезд может быть только политической – демонстрации, голодовки, протесты, резкие письма заграницу и т. д.; другая группа решила заняться просветительской, культуртрегерской работой: симпозиум по еврейской культуре, недели иврита, самиздатовские просветительские журналы, разные семинары и т. д. Наша группа боялась, что КГБ может пойти на уступки в области распространения еврейской культуры за счёт выезда в Израиль. Мы много и долго спорили. Мы были молоды. Не понимали, что делаем одно огромное дело, но разными способами. Беда была в том, что каждая группа считала свой способ единственно правильным. И поэтому мы частенько мешали друг другу. Ах, да кому это сейчас интересно?..

Появился Толя Щаранский...

1975 год. Совещание в Хельсинки по безопасности и сотрудничеству в Европе. Собрались все страны Европы, кажется, кроме ненормальной Албании, плюс США и Канада. Одно из решений – придерживаться международных стандартов в области прав человека. И СССР подписал это решение! Мы чуть не растаяли от восторга. И в мае 1976 года Юрий Орлов, Амальрик, Турчин и Щаранский создают независимую группу по контролю над выполнением решений хельсинского совещания. Гениальная, на мой взгляд, была идея! Сколько крови они попортили большевикам! Группа собирала из всех регионов СССР жалобы граждан о действительном нарушении их элементарных прав, составляла бюллетень, отправляла его в Президиум Верховного Совета СССР - дорогим нашим «защитникам» прав и гражданских свобод - и, самое главное, иностранным посольствам. Ну, и еврейских дел там, естественно, было до чёрта. Если мне память не изменяет, всего за время существования группы было выпущено около двухсот таких бюллетеней. И как грибы – такие же группы создаются в Литве, Украине, Грузии, Армении...

Большевики просто взбесились! И начались аресты. В 1977 году забирают Юрия Орлова и Александра Гинзбурга. В том же году в группу входим я и Наум Мейман. Мы с Толей Щаранским занимались в группе исключительно еврейской тематикой. А 15 марта его арестовывают... Если у меня не отшибло память, то в 1981 году из всей группы – а в ней работали за эти годы десятки людей – на свободе остались только три человека: Елена Боннэр, Софья Калистратова и Наум Мейман. Кажется, группа перестала существовать в 1982-м...

- Анатолий Щаранский как-то сказал, что он «вышел из дома Слепака»...

Володя: - Приятно это слышать... Но начинал он в компании «хунвейбинов» - Крижак, Бабель Нашпиц, Эскин, Цыпленок... уж и не помню остальных... Та ещё «банда» была... Месяца не проходило, чтобы они не вставали где-нибудь с плакатом, не захватывали бы приёмную какого-нибудь партийного или чекистского «туза», не рвались в чьё-нибудь посольство. Они ходили по краю пропасти, они не оставляли властям выбора – или сажать, и сажать серьёзно, или отпускать. Они боролись за себя. И они победили! Но Толя к этому времени уже занимался другими вещами, казалось, куда более серьёзными и важными для всех нас...

Толя Щаранский о Володе Слепаке: «Квартира его постоянно кишела гостями из-за рубежа. С утра до вечера беседуя с этой пёстрой публикой, Борода (так был прозван в «отказе» из-за своей бороды Володя Слепак) проявлял поистине безграничное терпение – казалось, он может просидеть так двадцать четыре часа подряд, попыхивая своей неизменной трубкой и давая выговориться гостям... Правда, ходили слухи, что он частенько дремал во время этих бесед. У нас хватало талантливых ораторов и гениальных составителей заявлений протеста, но таких, как Борода, - борцов с КГБ, несокрушимых, как скала – были единицы. Даже милиционеры и тайные агенты, должно быть, ощущали его внутреннюю силу, ибо относились к нему с осторожной почтительностью».

Володя: – 1978 год. Суровое было время. Толю Щаранского посадили - его арестовали 15 марта 1977 года при выходе из моей квартиры. Многих отказников вызывали в КГБ на допросы в качестве свидетелей по его делу. Наконец, и я получил повестку. Это было уже осенью. И вызывали меня в Йом-Кипур, в два часа дня. Я решил этим воспользоваться и устроить им небольшой спектакль.

Прихожу ровно в два часа по указанному адресу. На мне кипа, в одной руке - две книжки: Уголовно-процессуальный кодекс и самоучитель иврита, тетрадь, в другой - свёрток с едой. Вводят меня в кабинет. За письменным столом, спи¬ной к большому окну, сидит человек в штатском.

Штатский встаёт:

- Старший следователь Московского управления КГБ подполковник (фамилию я, конечно, не помню).

Я не представляюсь и немедленно заявляю:

- Надеюсь, вам известно, что сегодня у евреев Судный День, и ничем мирским в этот день еврей заниматься не должен. А посему – вам на выбор: или вы переносите допрос на другой день, или мы ждём захода солнца; осталось немного – часа полтора.

Следователь с надувшимися желваками выскакивает из комнаты – видимо пошёл консультироваться с начальством. Через пару минут возвращается:

- Хорошо, будем ждать темноты.

Раскрываю самоучитель и углубляюсь в чтение. Терпения у меня всегда было навалом.

Наконец, за окнами наступает темнота. Я разворачиваю свёрток – там два бутерброда.

- Я сутки не ел и не пил, должен подкрепиться.

Молча съедаю свои бутерброды, встаю, подхожу к столику с графином, наливаю в стакан воды, выпиваю, возвращаюсь на своё место и, умиротворённый, говорю:

- Я вас слушаю.

- Вы вызваны на допрос в качестве свидетеля по делу Анатолия Борисовича Щаранского.

Далее идут вопросы по анкетным данным. Наконец все анкетные данные записаны.

Расписываюсь, возвращаюсь на своё место и заявляю:

- Прежде чем вы начнёте допрос, я хочу в соответствии со статьёй УПК номер такой-то (открываю кодекс на заложенной странице) сделать заявление и прошу занести его в протокол: «Я хорошо знаю Анатолия Щаранского. И в связи с этим заявляю, что Щаранский никогда не нарушал ни одного закона СССР. А в последние годы его деятельность заключалась в том, чтобы в рамках закона принудить власти страны выполнять законы СССР, а также международные соглашения, под которыми стоят подписи представителей этой страны».

- Такое заявление мы не можем внести в протокол.

- В таком случае вы грубо нарушаете закон (трясу книжкой УПК), и в связи с этим я отказываюсь отвечать на какие-либо ваши вопросы.

Он два или три раза пытался задавать мне вопросы – я молча смотрел в потолок.

- Давайте ваш пропуск.

Багровый подполковник волосатой рукой расписывается на моём пропуске, нажимает кнопку, вызывая сопровождающего, и я выхожу из кабинета...

...Евреев выпускают, а «отказники» - без движения. Было ощущение, что за нас решили взяться всерьёз. Крепко мы им насолили. Всё чаще в ОВИРе и КГБ звучало со злостью швыряемое нам в лицо «никогда»...

!978 год. Первое июня - День защиты детей. А у нас этих детей было двое - старший Саня и младший Лёня. Саню к этому времени удалось отправить – он женился на американке, и у властей не было причин отказать ему в выезде. Уехал в Штаты. Мечтали отправить и Лёню – казалось, что нас никогда не отпустят, детей хотя бы спасти... И наши женщины решили отметить этот день выходом каждой из них на балкон с плакатом. Кажется, никто в итоге, кроме нас и Иды Нудель, не вышел. Знаю лишь, что некоторые женщины решили собраться вместе на чьём-то балконе, так их чекисты по дороге на этот балкон перехватили и продержали до позднего вечера в милиции. А мы, как солдаты, – договорились, значит, выходим. Склеили два чертёжных листа...

Маша: - Ты дашь мне хоть слово сказать? И Володя красивым почерком крупно написал: «Отпустите к сыну в Израиль!» И в одиннадцать часов дня мы вышли на балкон, предварительно заперев и квартиру, и комнату, ведущую на балкон. Понимали, что к нам скоро начнут рваться. Стоим под плакатом и видим, что на противоположной от нас стороне улицы Горького начинает собираться толпа. Стоим на балконе восьмого этажа девятиэтажного дома, ветер шевелит наши волосы. Красота!.. А через минут двадцать с соседнего балкона на нас стал орать какой-то тип. Мы на него ноль внимания. Тогда он достал шест и попытался продырявить плакат. Володя вырвал у него этот шест. А в это время с девятого этажа нас стали поливать кипятком. Не помогло – мы просто отступили на шаг назад под навес балкона девятого этажа, и перед нами картинка - будто кто-то кипятком писает. А толпа внизу улюлюкает, кричит, показывает нам кулаки. Потом чекисты взломали обе двери, нас скрутили и повезли. Сорок минут мы простояли на балконе в центре Москвы! По дороге чекист говорил: «Благодарите нас, что здесь сидите. Ещё немного, и толпа разорвала бы вас на части». Нас развезли по разным участкам, но когда на следующий день повезли в Бутырскую тюрьму, то ли по недосмотру, то ли специально, но мы с Володей оказались в одном «воронке», хотя, конечно, и в разных «стаканах». Я по сиплому дыханию поняла, что Володя рядом. И кричу: «Володя, я здесь! Я всё взяла на себя!» А Володя орёт: «Молчи! Не разговаривай с ними!» А милиционер орёт на меня: «Молчи, сука! Морду разобью!» В Бутырке меня сунули в одиночку, в «бокс».

Володя: - Когда меня после «бокса» поместили в камеру с уголовниками, первый же вопрос: «Ты тот самый с улицы Горького?»

Маша: – Меня продержали три дня и отпустили с подпиской о невыезде. Потом был суд, и мне присудили пять лет лагерей условно, то есть при малейшем нарушении закона могли отправить на пять лет в лагерь общего режима.

Володя: - А меня продержали в камере три месяца, потом судили и присудили к пяти годам ссылки... После суда отправили в пересыльную тюрьму на Красной Пресне и уж оттуда - в ссылку. Везли нас в «столыпинском» вагоне – это обычный по величине вагон, только вместо купе – камеры, в каждой по обе стенки по три полки, то есть камера рассчитана на шесть человек, а нас запихнули десять. Ко мне зеки относились прилично – уважали, что я против советской власти. Еда – хлеб, селёдка, сахар; всего два раза в сутки туалет. И это было настоящей бедой.

Добрались до Свердловска. Там нас сняли с поезда и отправили в пересыльную тюрьму. В большую камеру на сто человек засунули сто пятьдесят – спали по очереди. Был там «пахан» - мужик лет шестидесяти. Он говорил мне: «Есть жиды, что всю жизнь нашу покалечили – Хрущёв, Брежнев... (и далее шло перечисление имён почти всего Политбюро); а есть жиды хорошие – Сахаров, например, ты...» В этой пересыльной тюрьме началась страшная эпидемия дизентерии – да и как могло быть иначе, если два толчка на всю камеру, на сто пятьдесят человек! Все болели, но все молчали. Потому что стремились скорей в лагерь, в ссылку. Пожалуйся мы на болезнь – на месяцы могли бы на пересылке застрять. Один армянин не выдержал – запросил врача. Так ему зеки почки «опустили» - по почкам кулаками минут десять били. Когда пришёл врач, он у него... таблетки от головной боли попросил... Какой там попросил – прошептал, еле живой... Познакомился на пересылке с украинскими националистами. Они весьма уважительно отзывались о нашем движении.

И снова в путь. Где-то уже на территории Казахстана в отдельное купе-камеру посадили двух арестованных баб. На всю ночь к ним выстроилась очередь из конвойных. Со всего поезда... Этих баб потом на носилках из вагона вынесли... Доехали до Читы. Четыре дня отсидел в местной тюрьме, и, наконец, - это было начало августа 1978 года, - милиционер повёз меня на мотоцикле на место ссылки – село Цокто Хангил...

Три тысячи душ. Входит в состав Бурятского национального округа. Представителем этого округа в Российской Думе стал потом Иосиф Кобзон. Ландшафт – совершенно лунный. Бесконечная холмистая степь. Огромная долина между двумя хребтами. Трава зелёного цвета только в июне. Ни одного деревца, только изредка около домов. Влажность – десять-двенадцать процентов, температура - от плюс сорока до минус сорока пяти. Дикие бураны - «шурга», - валившие высоковольтные опоры. Семьдесят километров от Монголии. Сто километров от места на реке Онон, где родился Чингисхан. Условия ссылки: внутри административного района могу передвигаться, где хочу; где хочу, могу работать, где хочу - проживать. За нарушение – без суда в лагерь. Всё село занималось очень прибыльным делом – овцеводством. Шестьдесят пять тысяч голов овец! В домах хранили мешки с деньгами – не на что было тратить... Местные ездили и в Читу, и даже в Москву. Бурятка выходила в степь в собольей шапке, в сафьяновых сапожках. У многих были машины, но, главным образом, мотоциклы. Парень окончил семилетнюю школу - получал в подарок мотоцикл. Всё население было буддистами-ламаистами, которым религия запрещает копать землю. Поэтому сапоги их пошиты с носком, резко глядящим вверх, чтобы не дай Бог, не копнуть землю. Дома им строили шабашники из Армении и Литвы. Армяне – кирпичные, литовцы – срубы. Лес они возили за сотни километров из тайги. А как наши буряты обманывали советскую власть – любо-дорого было видеть! Вот как это делалось. Одна овца, как правило, даёт одного ягнёнка. Очень редко, когда двух. Им спускали план – на сто овец восемьдесят-восемьдесят пять ягнят. А за сто ягнят от сотни овец – орден! За сто десять – Героя Соцтруда! Что ж они делали? Прибавляли к колхозным ягнятам своих ягнят, по большей части им не нужных, и таким образом зарабатывали ордена и денежные премии.

В Цокто Хангиле. 1979 год

У председателя колхоза был двухэтажный дом, в котором мне выделили однокомнатную квартирку. Сначала разгружал зерно, потом работал истопником в гараже – сутки работа, двое суток отдыхать.

Шестого сентября Маша сообщает по телефону, что умер мой отец, и она добилась разрешения для меня приехать на похороны, но при условии, что не буду общаться с «отказниками». За нарушение условия - лагерь. Я принял это условие и не нарушил. Отца схоронили на Кунцевском кладбище, филиале Новодевичьего монастыря. Вернулся в Цокто Хангил с Машей.

Весной следующего года заболел жутким воспалением лёгких – выскакивал из кочегарки на мороз передохнуть от жары и довыскакивался - ожог дыхательных путей, бронхов и верхушки лёгкого. Меня положили в больницу. Пенициллин не помогал. А Маша незадолго до этого уехала в Москву помогать семье младшего сына Лёни – у него родился сын. Со мной на моё счастье в это время находился Машин брат Заля, который поднял жуткую панику, и - в жизни этого не забуду – ко мне примчалась Женя Гураль, врач, получившая в это время разрешение на выезд в Израиль. И вместо того, чтобы ехать в Израиль, она прилетела спасать меня и спасла, привезя какой-то особенный антибиотик.

...Володя засопел от волнения. У Маши на глазах блеснули слёзы. Умели дружить в «отказе». Умели! И сколько ни старались чекисты обливать нас грязью, выдумывать и распространять гнусные про нас истории, ссорить друг с другом, они в этом не преуспели. И это предмет нашей особенной гордости. Мы же были не просто «отказниками», а огромным, протяжённым во времени движением еврейского народа. И никак иначе! И где? В СССР!

...Пусто стало без Слепаков в «отказной» Москве. Пусто стало без них на «горке» - так мы прозвали улицу Архипова, на которой стояла Центральная синагога, основное место наших постоянных Субботних встреч.

Надень очки, сними очки, Кричи до крика хриплого...
... Вас не увидеть, Слепачки, На улице Архипова.

Всё те же сохнут «стукачи» Под тополями-липами...
... Вас не увидеть, Слепачки, На улице Архипова.

Но мы в Москве, а до Читы Безмерны вёрсты сиплые...
... Вас не увидеть, Слепачки, На улице Архипова.

Нам годы – камни из пращи, А вам – сиди, подсчитывай...
... Вас не увидеть, Слепачки, На улице Архипова.

И вам, ладонями к печи, Ждать лета бледноликого...
... Вас не увидеть, Слепачки, На улице Архипова.

И неподвижно у свечи Слова молитвы впитывать...
... Вас не увидеть, Слепачки, На улице Архипова.

Спаси их, Господи, спаси И перестань испытывать...
... Вас не увидеть, Слепачки, На улице Архипова.

Маша: – Все стены нашей комнатушки мы украсили фотографиями и открытками с видами Израиля – клеили их на листы и развешивали. И когда было особенно холодно, они отогревали нас. Я представляла себе Израиль как новогоднюю ёлку. Как сплошной праздник. Как в песне: «Далёко, далёко за морем лежит золотая страна»... Впали в детство...

Володя: - Кое-как прокантовались мы с Машей эти пять лет, и в 1982 году я вернулся в Москву...

Друзья устроили меня лифтёром в больницу – наверх я возил инфарктников в тяжёлом состоянии, а вниз – их трупы. Обнаружил, что между третьим и четвёртым этажами очень чисто проходит «Голос Америки». Очень скоро пошёл на повышение: стал диспетчером – вызывал по телефону разные больничные службы. Моё повышение обошлось мне в литр водки плюс сто пятьдесят рублей. А паспорт я получил только через одиннадцать месяцев! Но в Москву меня прописали – как мужа своей законной жены. Чтобы догадаться об этом, им понадобился почти год...

Маша и Володя Слепаки со Львом Овсищером дома у Елены Дубянской, 1985

Стал, конечно, менее активен... Устал немного... Катился к шестидесяти... Но и власть на глазах дряхлела. Перестройка...

Позволю себе рассказать об одном из эпизодов нашей, уже перестроечной «отказной» жизни. Февраль 1987 года. Мы, многолетние «отказники», решили пойти на приём к товарищу Ельцину, тогдашнему первому секретарю московского городского комитета партии, слывшему большим правдолюбом, почти демократом, ходившему в народ в нечищеных сапогах и дешёвой кепке (машина с охраной тихонько катила следом). Но Ельцин нас не принял. Не приняли нас и восемнадцать его заместителей. А согласился принять некто ответственный по организационно-идеологическим делам. И многие из нас увяли. После бурных дебатов все отказались идти на приём, почему-то кроме Володи и меня. Может, нам было просто интересно. Или нечего было делать.

В приёмной этого «ответственного» сидело немало людей. Темп приёма был ошеломительный. Каждые пять минут из двери кабинета выскакивал очередной потный, красный посетитель и, иногда матерно ругаясь, бежал к выходной двери. Было ясно, что в кабинете сидел не шутник. Вдруг из кабинета вышел, сильно и судорожно хромая, опираясь на красивую сучковатую палку, пожилой полковник, в форме и при орденах. Посередине приёмной он вдруг остановился и, потрясая палкой, крикнул, обернувшись к покинутой им двери: «Я найду на тебя управу, сучара!»

Перестройка давала о себе знать. Ещё год назад, даже получив по морде, из такого вот кабинета выходили бы, благодарно и даже счастливо улыбаясь. Теперь же ясно чувствовалось, что отношение между партией и её народом приобрели искренний и деловой характер.

- Слепак! – вдруг завопила секретарша.

И мы с Володей направились в кабинет. Это был небольшой кабинет с ещё одной, видимо, на всякий случай, дверью, с внушительным письменным столом буквой «Т», вокруг которого стояли простые ширпотребовские стулья. Однако ж кресло хозяина кабинета было кожаным и очень серьёзным. На стене, к которой была обращена спинка начальственного кресла, висел хитро улыбающийся Ленин. Как живой. А в кресле сидел среброволосый, остроносый ответственный работник с явными признаками несварения желудка – бледный, печальный, со страдальческим выражением на крошечном лице. Интересные были у него глаза – круглые, безбровые и злые. Честно говоря, никогда бы не поверил, что в ответственные партийные работники можно попасть с такой вот физиономией. Видимо, уж очень он был талантлив.

Мы сели. Несколько секунд созерцали друг друга.

- Я вас слушаю.

Голос у него был обыкновенный. Простой советский голос. И Володя Слепак с известной всему прогрессивному человечеству хрипотцой, спокойно, деловито, используя цифры и факты, изложил нашу жалобу. «Мне кажется, - закончил он, - что новое мышление, присущее в настоящее время партийному руководству страны, позволит ему иначе взглянуть на наши проблемы». Красиво, закончил, не правда ли? И без подхалимажа, но с достаточной степенью уважения. Перестройка всё-таки.

Наступила тишина. Странная такая тишина, заставившая нас с Володей тревожно переглянуться.

- А теперь я скажу, – правая ладонь коммуниста начала нервно выстукивать дробь на поверхности стола, - и выслушайте меня как следует. Будь моя воля, я бы прямо отсюда отправил вас в Сибирь навсегда (интересно, что он всё-таки не добавил «в исправительные лагеря»), чтоб духа вашего сионистского не было в Москве, чтоб не мешали нам жить (он медленно стал подниматься с кресла), чтоб не гадили священную нашу московскую землю (интересно, а священную сибирскую можно?), чтоб не отравляли наш чистый воздух (он уже поднялся во весь свой маленький рост и развернул тело к запасной двери), чтоб не заражали наши водоёмы (мы заворожено следили за тем, как, выбравшись из кресла, он, продолжая монолог, направился к своей двери), ручьи и реки, озёра и плавни!

И исчез из кабинета. Слово «плавни» мы услышали, когда его почти уже не было. Мы остались вдвоём в пустом кабинете. Хозяин его был действительно талантливым человеком: в такой вот ситуации что нам оставалось делать? А ничего - или биться головой о стенку, на которой висел Ильич, или тихо покинуть кабинет, восхищаясь новым методом работы партийного чиновника с населением. А вдруг ему приспичило? Но зычный голос секретарши потребовал от нас покинуть этот замечательный кабинет. Уже выходя и оглянувшись, мы увидели, что хозяин его вернулся и ловко юркнул в своё кресло, застыв в ожидании следующего посетителя.

Когда вышли на улицу, Володя, широко улыбнувшись, сказал: «Обратил внимание, как этот хорёк боится нас?»

...Весна набирала силу. И хотя февраль ещё злобно цеплялся за крыши, но ледяные куски его, срываясь то с одной из них, то с другой, с грохотом проваливались в водосточные трубы...

Володя: - Пошли разрешения. Набирал обороты поезд, а мы торчали на платформе. Только провожали...

Маша: - Это были страшные дни. Ведь мы столько раз слышали от чекистов жуткое слово «никогда», что поверили, что действительно никогда не уедем... И вдруг - у Иосифа Бегуна разрешение, у Иды Нудель, у Вовы Престина... И вот однажды (вдруг обращаясь к Володе: «Только попробуй перебить меня!») сидим мы дома, и тут вваливаются несколько «отказников» во главе с Юликом Кошаровским и приглашают Володю в баню. Насчёт попариться моего мужа долго уговаривать не надо, и они ушли. Вдруг телефонный звонок. «Мария Исааковна? С вами говорит заместитель начальника Московского ОВИРа. У вас разрешение на выезд в государство Израиль. Вам надлежит придти завтра в ОВИР к шести часам вечера за получением разрешения». Полумёртвая, слушаю это, но меня вдруг осеняет: «Но завтра ОВИР не работает!» «Не для всех. Назовёте милиционеру свою фамилию, и вас пропустят. Итак, я жду вас завтра в шесть часов вечера». Боже, думаю, ну какому негодяю пришло в голову так разыгрывать нас?.. Приходит Володя. Распаренный и довольный. Сажаю его в кресло. У меня в левой руке валерьянка. Рассказываю. «Не верю!» - орёт. Наступило завтра. Октябрь 1987 года. Шесть часов вечера. Темно. День проводов Иды Нудель. Входим в ОВИР. В совершенно спокойной, деловой обстановке нам вручают открытку – разрешение...

Маша на несколько мгновений умолкает. Володя, чувствуя высоту момента, не вмешивается.

Маша: - Хватаем такси и мчимся на проводы Иды Нудель в ресторан «Вильнюс» на Юго-западе Москвы. Влетаем в вестибюль. Там полно корреспондентов иностранных газет. Одному из них небрежно бросаем: «У нас разрешение...» У того вылезают глаза из орбит, и он, как укушенный, взлетает вверх по лестнице, чтобы первым сообщить эту новость...

Позвольте продолжить мне, живому свидетелю того, что произошло дальше.

Проводы Иды Нудель! Событие – бомба! Всё у этой удивительной женщины не как у обычных «отказников» - не вызывали в ОВИР, не вручали открытку, а прилетел миллиардер Хаммер, кое с кем переговорил, и вот, через день он увезёт её на своём личном самолёте в Израиль. Сказка! Правда, длиной в восемнадцать лет...

В банкетном зале ресторана набралось человек двести. Разгар проводов. Шум. Крики. Смех. Тосты. Пожелания. Слёзы. Ида разрумянилась, смеётся, кричит, старается всем ответить – невеста, ей Богу, невеста... А Хаммер с великим аппетитом поедает котлету. Вот вам и общепит, над которым только ленивый в СССР не смеялся, а вполне удовлетворил миллиардера. Удивительные, я вам сообщу, времена наступили – сижу недалеко от живого американского миллиардера еврейского происхождения, с тихим чмоканьем поедающего советскую котлету. И вдруг, в самый разгар нашего веселья влетает по лестнице в зал иностранец, но в каком виде: рубашка – в клочья, брюки – ниже ягодиц, лицо в крови – нет, нет, не подумайте чего-нибудь, просто несколько раз он бился лицом о ступени лестницы, по которой мчался в зал, шуба – в руке, шапка – в другой, фотоаппарат – в зубах... Влетел, остановился, покачался и в жуткой тишине прохрипел (даю в вольном переводе с английского):

- У Слепаков... разрешение... ура...

И упал.

Где мы взяли сил взорваться в порыве нового восторга, не знаю. Официанты, как перепуганные кролики, забились под столы. Администратор в штатском взлетел на штору. От нашего вопля настежь распахнулись окна, и воздух свободы ворвался в бушующий зал. Законопослушные граждане СССР, сидевшие на первом этаже ресторана, в ужасе разбежались, не забыв не заплатить за еду. И только миллиардер Хаммер спокойно поедал вторую котлету. Вот вам и общепит... Впрочем, я уже говорил об этом.

И через несколько минут в живом коридоре восторженно вопящих евреев, в свете блицев и счастливых сквозь слёзы улыбок появилась царственная Маша Слепак, а за ней и «сам» - седой, бородатый, очумевший Володя. Нет, нет – их проводы были потом. Но что на них происходило – не помню. У-у, проклятая водка...

Октябрь 1987 года. Вечер проводов Иды Нудель (она в центре) и конец «отказа» Слепакам

Именно тогда, в тот потрясающий вечер, мы поняли, что уедем, что пришёл конец стране «Отказнии»...

Володя: - Ты только послушай, на каком уровне я получил разрешение - узнал я, естественно, об этом потом. В марте 1987 года приехал в Москву конгрессмен Шойер и среди прочего говорил обо мне с Горбачёвым. Тот ответил, что Слепак никогда не уедет. Точка. Через полгода Горбачёв подтвердил, что Слепак никогда не уедет. А в октябре вдруг Горбачёв принял решение отпустить меня – не знаю, кто уж там надавил на него, но самое интересное, что никто, подчёркиваю, никто из ответственных лиц не хотел подписывать это разрешение. И тогда подписал лично Горбачёв. Та же история была с Идой Нудель.

 - Володя, что же это получается – столько борьбы, столько мук, а в итоге уехали только потому, что пришла «перестройка»?

Володя: - Если не считать того, что мы хорошо приложили руку к её появлению!.. Приехали в Израиль. Принимали нас на «ура». Встречи, речи, объятия, слёзы. На целых два месяца американцы организовали многим многолетним «отказникам» поездку в США. Встречались с президентом Рейганом. Потом путешествие в Австралию. Сказка. А вернулись - оказалось, что прозевали начало занятий в ульпане, из Центра абсорбции выселяют, надо искать квартиру, а к кому обратиться, от кого ждать помощи, не знаем. Намаялись... Устроили меня на работу в Тель-Авивский университет. Сам удивляюсь, как это я чинил что-то, разбирал, копался, догонял электронику, убежавшую от меня на восемнадцать лет, и не забывай, я приехал уже шестидесятилетним... И продолжалась эта работа семь лет.

– А в политику, почему не пошёл? С твоими-то связями, с дружбой со Щаранским? Не обидно, что мимо тебя промчалось стадо энергичных евреев?

Володя: - Не люблю, не умею. Изворачиваться, лгать, кривляться, рвать на себе тельняшку... Нет, не для меня! Я не выдержан – такое ляпнуть могу в лицо человеку! В шестьдесят уже не меняются... Если пользоваться военной терминологией, то и в «отказе» в выбор стратегии я почти не вмешивался, но идти или вести в бой – это я... А солдат не было – один шёл... Это от отца, наверное...

Но мы не скучаем, есть, чем заниматься – оба сына моих, Саня с двумя детьми и Лёня с тремя - в Америке, навещаю их...

Он нисколько не смущён, что оба его сына с семьями живут не в Израиле. У такого сиониста - и такое! А ему в высшей степени наплевать на это. Он абсолютно свободен, и дети его свободны. Он выбрал свою судьбу, и они выбрали свою судьбу, и только ему и Маше, может быть, немного больно от этого. Мне кажется, он и не поймёт, о чём речь, если кто-нибудь упрекнёт его за отсутствие детей в Израиле.

Володя: - Я, слава Богу, не обделён друзьями и знакомыми. С большим рвением занимался организацией парка Алии - израильских «Овражек» - у перекрёстка Гинзо: выкачивал у американских друзей деньги на это богоугодное дело. И смотри – есть парк! Правда, меня тошнит от того, что ему дали название «Овражки», по имени места под Москвой, где собирались евреи. Не понимаю, зачем тащить за собой эти имена, названия... Гниль эту... Стряхнуть её с себя надо... Парк Алия – разве плохо?

На лето Слепачки уезжают в Прибалтику. Жарко в Кфар-Сабе летом...

У меня не получается закончить это интервью чем-нибудь возвышенным, подобающим этим людям... Всё, на что хватает меня, – это сказать огромное спасибо им, Слепакам, за содеянное ими.

Володи не стало 23-го апреля 2015 года...

Благодаря стараниям Анатолия Щаранского, похоронен Володя Слепак на Иерусалимском кладбище Гиват Шауль. Да где же ещё быть похороненному - без всякой натяжки - великому «отказнику» Слепаку?

Хорошо говорили о нём Анатолий Щаранский, Юлий Эдельштейн, старший сын Саша, Заля - родной брат Машеньки Слепак и другие.

Схоронили и направились в русскую библиотеку. И снова говорили о нём, но уже не так строго, не официально, и оттого много смеялись и плакали, и фигура Володи Слепака вдруг ожила, засветилась, и каждый вспомнил что-то своё о нём, ибо не было человека в «отказе», не ободрённого великим мужеством, великим оптимизмом, великим обаянием этого человека...