(Окончание. )
Его оплакали и похоронили. А он все эти годы был жив и безуспешно пытался подать весточку на родину. Как морской пехотинец США, воевавший на стороне южнокорейцев в 1950 году, попал в ГУЛАГ, а потом оказался среди ссыльнопоселенцев, тем, кому некуда было податься после срока ссылки?
У китайцев сидел в тюрьме, в одиночке. Допрашивали его с переводчиком, интересовались сведениями об армии США. Потом стали пытать - сильно били, резали ножом.
“Я с ним мылся в бане и могу свидетельствовать - изрезан он был страшно. Сам Коля в плечах широкий, мощный, а ноги - сухие палочки. Икроножные мышцы снизу до подколенной впадины все перерезаны, из-за этого ноги в коленях у него не гнулись. Бегать он вообще не мог, но постепенно научился быстро ходить. На спине какие-то шрамы были. Нос сломан. Китайцев он ненавидел. В Тополином жила семья Ван Тин Тянов, так Коля, как напивался, все рвался перестрелять их”, - вспоминал Серов.
В Мукдене Коля пробыл год и восемь месяцев, затем на военном самолете его перевезли в Хабаровск. Тут ему объявили, что он находится в Советском Союзе, и снова посадили в одиночку. В Хабаровске его не били, неплохо кормили и даже давали англоязычную прессу. Раскрывать секреты армии США никто не требовал, пытались только завербовать, обещая, что переправят в Штаты с хорошей легендой.
“А ты что, не мог их обдурить? Согласился бы для виду, а дома все рассказал бы”, - с удивлением сказал американцу Серов. “Нас предупреждали: если попадете к китайцам, то лучше сразу умереть, у меня даже яд был... А если окажетесь у русских, не верьте ни единому слову, вас будут вербовать и обманут. А потом, ты не понимаешь... Я чистокровный янки, англосакс...” - последние слова Коля произнес с гордостью.
“Тогда я его действительно не понимал, а позже подумал: но ведь и у нас многие шли и на смерть, и на любые муки, чтобы не сотрудничать с немцами. Умирали, рванув на груди рубаху: “Я русский...” - вспоминал Виталий.
И в Мукдене, и в Хабаровске Коля объявлял голодовку, требуя встречи с консулом и послом, да без толку. Через семь месяцев взяли у него подписку о том, что он нигде и никогда не будет рассказывать, что он военнопленный американец. И пригрозили: если обмолвится - расстреляют. На самолете с конвоем из четырех человек его одного переправили в Якутск, оттуда - в Теплый Ключ, а потом на машине, что топилась березовыми чурками, привезли в лагерь, где сидели в основном поляки, бандеровцы, “зеленые братья” из Прибалтики. И мерли как мухи.
Первое время он жил в каком- то закутке, и охрана даже присматривала, чтобы с ним никто не общался. (Несмотря на эти предосторожности, с первого дня заключенные прозвали его “американским шпионом”.) Потом на него махнули рукой. Он познакомился с человеком по имени Дема, который знал английский, тот стал учить его русскому. Букварем служил томик Маяковского. В дальнейшем на все расспросы Коля (это имя он получил в лагере) отвечал: “Не помню, кто я и что я”. Народ думал, что Коля “дуру гонит”, и оставлял его в покое.
С “кентом” Демой через восемь месяцев он оказался в лагере неподалеку от Тополиного. Было там всего 200 человек. Три месяца сидел без работы, потом попал в спецбригаду. Восемь человек, среди них ни одного русского - только украинцы, литовцы, кавказцы; ни одного уголовника - только политические. Мыли золото в ближайших ручьях для начальника лагеря. По зэковским меркам старатели были хорошо одеты, сыты, но им не завидовали, так как знали: они - смертники. Бригаду в тайге не охраняли, но уйти в побег никто не решился. Всем была памятна участь двух последних беглецов. Начальник лагеря оповестил эвенов и якутов, что дает за каждого беглого по три кило муки и сахара и по тридцать патронов. Местные беглых не жаловали, те нередко убивали и старых и малых. Поставили на охотничьих тропах самострелы, а потом принесли в лагерь отрубленные руки.
В старателях Коля ходил полтора года. Он должен был умереть в этом лагере, но ему фантастически повезло. Кто-то ошибся, и его этапировали в лагерь в 50 километрах от Тополиного. Строил магаданскую трассу: гонял тачку, рубил лес. В 1956 году его вернули в Тополиный, и вскоре он попал под большую амнистию. Вызвал его “мент в погонах”: “Будешь жить в Тополином, дальше десяти километров от поселка не отходить. Распустишь язык - пеняй на себя”. Из лагеря его выпустили без каких-либо документов...
Взяли Колю рабочим в совхоз, и первое время он помогал оленеводам. Несмотря на приказ не отлучаться далеко от Тополиного, уходить на север ему не запрещали. Понимали, что оттуда бежать некуда. Помогал Коля ставить чумы, забивать оленей. С оленеводами ему было хорошо, да и мяса там вволю, но из-за больных ног брать его перестали. Работал в поселковой кочегарке, заготавливал дрова. Раз в месяц им интересовался участковый из райцентра. Добраться до Москвы он не пытался. Да и кто пустит его в самолет без паспорта?
Были у Коли две сожительницы - молоденькие девчушки с трехклассным образованием. Первая, из эвенов, утонула в пьяном виде в Томпо. Вторая, якутка, родила ему дочь. Когда напивались вместе, то Коля “буцкал” ее, и она с ребенком сбежала к пастуху в Хандыгу. Больше семью Коля не заводил.
Прощаясь с Серовым, увозившим его письмо, Коля сказал с горечью: “Я за последние годы с десяток писем передавал. Если я не нужен моему президенту, так зачем мне нужен президент? Я уже русский человек”. “Да ладно, Коля, не расстраивайся, может, они выкинули куда письма, сам видишь, какой народ”, - успокаивал его Виталий.
В Москве самолет, на котором Серов летел в Киев, задержался только на полчаса, письмо он решил передать на следующий год, когда полетит через столицу в Якутию. Дома он рассказал о Коле отцу. Тот потребовал показать письмо. Отец вскрыл конверт и достал тетрадный листочек в клеточку. Дважды медленно он перечитал текст, написанный на английском, затем разорвал его; снял с газовой плиты чайник и сжег клочки бумаги.
“Папа, ну как ты можешь так поступать, я же обещал человеку передать письмо!” - возмутился Виталий. В ответ отец гневно обрушился на него: “Он наш враг и получил по заслугам! А ты дожил почти до сорока лет, а ума не хватает понять элементарные вещи! Ты забыл, кто твой отец! Из-за своей доброты подставляешь не только себя и меня, но и мать, брата... Ты собственными руками губишь и Колю. 3апомни, его никто никогда не выпустит. Твой Коля - государственная тайна... Даже если бы тебе удалось передать письмо, в чем я сомневаюсь, и посол сделал бы единственный запрос, этого Колю через два дня убрали бы. Я вообще удивляюсь, почему те, кто им занимался, не сделали этого раньше. Как они проморгали его! Возмутительное головотяпство, безответственность! Ты можешь помогать этому человеку, можешь хоть целоваться с ним, но никаких писем передавать не смей! Я запрещаю тебе говорить о нем даже близким людям до самой моей смерти. А ему можешь сказать, что бросил письмо в ящик у посольства”.
“Назвать настоящее имя Коли отец отказался: мол, меньше знаешь, лучше спишь. Если у меня и были какие-то сомнения в отношении правдивости рассказа Коли, то после бурной реакции папы они исчезли, - рассказывал Виталий Федорович. - Отца я подставить не мог, но и Колю мне было жалко. Приехав в Тополиный в 1977 году, я сказал ему, что письмо в Москву из Киева отвез знакомый спортсмен. О его американском прошлом больше не расспрашивал, неловко было бередить чужие раны. Он верил мне на сто процентов, а я... С другой стороны, ведь ни я, ни отец не донесли на него в КГБ... Мы встречались еще три раза, и с каждой нашей встречей его надежда все больше угасала. Я понимал, что ему не вырваться из этих лап. Что я мог сделать для него? Подарил ему куртку, шапку, привозил одеколон...
В 1980 году у одного из руководителей Хандыги я спросил, мог ли в нашем лагере под чужой фамилией находиться американский военнопленный. Тот рассмеялся: “Да тут такие “железные маски” бывали! Както приказали мне срочно приготовить хорошую двухкомнатную квартиру. Через полгода привезли женщину - Иванову Марию Ивановну. Много лет она преподавала в школе. И только двое - кагэбэшник да я - знали, что это дочь самого Молотова! Что уж там говорить о каком-то американце...”
Последний раз я виделся с Колей летом 1983 года в Теплом Ключе. В этот поселок в двадцать домов при аэропорте ему разрешили перебраться из Тополиного. На неделю он приютил меня в бараке, уступил кровать, сам спал на полу. На прощание Коля напился, и глаза у него были неживые. В 1986 году его в Теплом Ключе не оказалось. Диспетчер аэропорта вспомнила, что последний раз “бачила” Колю три года назад, когда тот “подався” в Тополиный.
Комиссия по военнопленным пришла к выводу, что американцев у нас в стране нет. А как же Коля? Я о нем без боли не могу вспоминать. Бог - он помогает людям. Неспроста мы встретились, если он жив, американцы его найдут с вашей помощью. Тогда ему было пятьдесят, сейчас, если жив, - под семьдесят. Но почему ему не жить? Там край хорош для здоровых людей, а он ничем не болел, никаких операций у него не было. Мы в шутку устраивали соревнования по армрестлингу, так он, будучи с похмелья, поборол моих парней, а те на 20 лет его моложе, все спортсмены... Он меня мог побороть, а я гну пальцами трехкопеечные монеты. Он здоровый был. В мороз ходил без шарфа, ворот рубахи нараспашку. Конечно, мог замерзнуть по пьянке, могли убить, если что кому не то сказал. A так, не исключено, что живой...”
P.S. Представители совместной российско-американской комиссии по делам военнопленных и пропавших без вести сочли информацию Коли о корейских событиях правдоподобной. Если министерство обороны США сумеет установить его подлинное имя, комиссия начнет розыски Коли в Якутии.
И еще. Кое-кто считает, что я не должна была рассказывать о Коле. Дескать, снова на Западе нас будут обливать грязью, зря ты влезла в большую политику и т.п. Американцы сразу подчеркнули, что они не намерены делать из этой истории сенсацию и упрекать кого-либо в случившемся. Я же считаю, что никакая большая политика не стоит слез, пролитых матерью Коли. И кто знает, быть может, от американцев когда-либо мы узнаем о судьбе советских летчиков, пропавших без вести в ту же корейскую войну...
Таисия Белоусова